Затем “ирисники” или “коса-точники”, которые погибли бы с горя, если б упустили хоть что-нибудь из группы, куда входят Apogon, Pogoniris, Regelia, Onocyclus, Juno и Xiphium, не считая гибридов. Существуют “дельфинисты”, разводящие исключительно этот вид лютиковых. Существуют розо-маны или розариане, не признающие ничего, кроме “мадам Друшки”, “мадам Эррио”, “мадам Каролины Тесту”, “господина Вильгельма Кордеса”, “господина Перне” и многочисленных других особ, перевоплотившихся в розу. Существуют фанатики — “флоксисты”, или “флоксофилы”, которые в августе, когда у них цветут флоксы, не скрывают своего презрения к “хризантемоманам”, а последние платят им тем же в октябре, когда цветет Chrysanthemum indicum! Существуют меланхолические “астровики”, предпочитающие всем жизненным наслаждениям поздние астры. Но самые отчаянные из всех безумцев (не считая, конечно, любителей кактусов) — это “георгианцы”, готовые заплатить за какую-нибудь новую американскую далию бешеные деньги: хоть двадцать крон!
Из всех них только “луковичники” имеют за собой некоторую историческую традицию и даже собственного патрона — именно святого Иосифа, который, как известно, держит в руке Lilium Candidum, хотя теперь мог бы уже достать себе Lilium Brownii leucanthum, которая гораздо белей. Наоборот, нет святого, который имел бы при себе цветок флокса или георгин: таким образом, люди, предающиеся культу этих цветов, являются еретиками, иногда же основывают свою собственную церковь.
А почему бы этим культам не иметь своих житий святых? Попробуем набросать, допустим, житие святого Георгинуса Далийского. Георгинус был добродетельный и благочестивый садовник, которому после долгих молитв удалось вывести первые георгины. Узнав об этом, языческий император Флоксиниан воспылал гневом и послал стражу — ввергнуть благочестивого Георгинуса в темницу.
— Слушай, огородник! — обрушился на него император Флоксиниан. — Ты будешь теперь поклоняться отцветшим флоксам.
— Не буду, — мужественно возразил Георгинус, — ибо георгины это георгины, а флоксы — только флоксы.
— Четвертуйте его, — взревел жестокий Флоксиниан.
И разрубили святого Георгинуса Далийского на части, и разорили сад его, посыпав зеленым купоросом и серой. Но части рассеченного тела святого Георгинуса превратились в клубни, давшие жизнь всем будущим георгинам, — а именно, пионовым, анемоновым, обыкновенным, кактусовым, звездчатым, миньонам, помненным или лилипутам, розетковым, коллеретовым и гибридным.
Осень — самое щедрое время года; я сказал бы, что весна по сравнению с ней скуповата. Осень действует в крупном масштабе. Бывало у вас когда-нибудь, чтобы весенняя фиалочка вдруг выросла в три метра высотой, или тюльпан рос бы, рос и в конце концов перерос деревья? Вот видите. А ведь бывает, что вы весной посадите какую-нибудь осеннюю астру, и она к октябрю даст вам двухметровый девственный лес, в который вы боитесь вступить, так как не уверены, что найдете дорогу обратно. Или в апреле вы ввели в землю корешок элениума либо солнцецвета, то есть подсолнечника, а теперь вам иронически кивают сверху золотые цветы, до которых, даже став на цыпочки, не дотянуться рукой.
Такие истории происходят с садоводом на каждом шагу, стоит ему чуть пренебречь чувством меры. Поэтому осенью он устраивает переселение своих питомцев: каждый год переносит свои многолетники, как кошка котят! Каждый год с удовлетворением говорит: — Так. Теперь все у меня посажено и в порядке. А через год опять вот так же облегченно вздыхает. Сад никогда не бывает окончательно устроен. В этом отношении он подобен человеческому обществу и всем людским делам.
О красотах осени
Я мог бы написать о буйных красках осени, о тоскливых туманах, о душах умерших и небесных явлениях, о последних астрах и маленькой красной розе, которая еще старается расцвести. Или об огоньках в сумраке, о запахе кладбищенских свечей, о сухой листве и прочих элегических предметах. Но мне хочется воздать честь и хвалу другому украшению нашей чешской осени: просто сахарной свекле.
Ни одно из произведений земли не живет так кучно, как сахарная свекла. Зерно ссыпают в амбары, картошку — в подвалы. А сахарную свеклу ссыпают в кучи; складывают в холмы; нагромождают свекловичными горами возле полустанков. Бесконечной вереницей тянутся телеги, груженные белыми корнеплодами; с утра до вечера вооруженные мотыгами мужчины наваливают высокие громады, придавая им правильную геометрическую форму пирамид. Все плоды земные так или иначе, всевозможными путями растекаются по отдельным хозяйствам. А свекла течет сплошным потоком — прямо к ближайшей железной дороге или к ближайшему сахарному заводу. Это произведение оптовое: оно наступает 'en masse' (массой (франц.)), как на военных маневрах. Тут — бригады, дивизии, армейские корпуса, подтягивающиеся к железнодорожным путям. Поэтому они и построены в боевой порядок: геометрия — красота масс. Свекловоды сооружают бунты в виде монументальных приземистых зданий; это — почти зодчество. Куча картошки — не здание. Но груда свеклы — это уже не куча: это строение. Горожанин — не любитель свекловодческих пейзажей; но как раз осенью они представляют довольно величественный вид. В аккуратно сложенной пирамиде свеклы есть что-то захватывающее. Это — монумент плодородной земле.
Но позвольте мне восславить самую бесспорную из всех красот осени. Я знаю, у вас нет свекловичного поля, и вы не сваливаете свеклу в груды; но приходилось ли вам когда-нибудь удобрять сад? Когда вам привезут полную телегу и выворотят теплую дымящуюся кучу, вы ходите вокруг, впиваясь в нее глазами и нюхом, и говорите признательно:
— Ей-богу, хороший навоз. Потом добавляете:
— Хороший, но легковатый. Потом — уже недовольно:
— Помету мало. Одна солома.
Ступайте прочь, вы, затыкающие себе нос, старающиеся обойти подальше эту великолепную, горячую груду: вы не знаете, что такое хорошее удобрение… А когда клумбы получат все, что им полагается, — человек испытывает слегка мистическое чувство: он сделал земле добро.
Голые деревья — не такое уж унылое зрелище: они похожи отчасти на веники или метлы, отчасти на леса для будущей стройки. Но если на таком голом деревце дрожит под ветром последний лист, это — как последнее знамя, развевающееся на поле боя, как флаг, сжимаемый рукой одного из убитых. Мы пали, но не сдались. Наши цвета еще реют в воздухе.
И хризантемы еще не сдались. Они хрупки и воздушны, лишь слегка обозначенные белой или розовой пеной, зябнущие, словно молоденькие барышни в бальных платьях. Что? Солнышка слишком мало? И нас душит седой туман? И мочат холодные дожди? Не беда. Самое главное — цвести. Только люди жалуются на плохие условия. Хризантемы этого никогда не делают.
У богов тоже свои сезоны. Летом человек может быть пантеистом, может считать себя частью природы. Но осенью он может считать себя только человеком. И даже если мы не крестим себе лба, то мало-помалу все возвращаются к истоку жизни. Каждый домашний очаг пылает в честь домашних богов. Любовь к родине, к дому — такая же религия, как поклонение какому-нибудь звездному божеству.
НОЯБРЬ САДОВОДА
Я знаю, есть много замечательных занятий: например, писать в газеты, голосовать в парламенте, заседать в административном совете, подписывать казенные бумаги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Из всех них только “луковичники” имеют за собой некоторую историческую традицию и даже собственного патрона — именно святого Иосифа, который, как известно, держит в руке Lilium Candidum, хотя теперь мог бы уже достать себе Lilium Brownii leucanthum, которая гораздо белей. Наоборот, нет святого, который имел бы при себе цветок флокса или георгин: таким образом, люди, предающиеся культу этих цветов, являются еретиками, иногда же основывают свою собственную церковь.
А почему бы этим культам не иметь своих житий святых? Попробуем набросать, допустим, житие святого Георгинуса Далийского. Георгинус был добродетельный и благочестивый садовник, которому после долгих молитв удалось вывести первые георгины. Узнав об этом, языческий император Флоксиниан воспылал гневом и послал стражу — ввергнуть благочестивого Георгинуса в темницу.
— Слушай, огородник! — обрушился на него император Флоксиниан. — Ты будешь теперь поклоняться отцветшим флоксам.
— Не буду, — мужественно возразил Георгинус, — ибо георгины это георгины, а флоксы — только флоксы.
— Четвертуйте его, — взревел жестокий Флоксиниан.
И разрубили святого Георгинуса Далийского на части, и разорили сад его, посыпав зеленым купоросом и серой. Но части рассеченного тела святого Георгинуса превратились в клубни, давшие жизнь всем будущим георгинам, — а именно, пионовым, анемоновым, обыкновенным, кактусовым, звездчатым, миньонам, помненным или лилипутам, розетковым, коллеретовым и гибридным.
Осень — самое щедрое время года; я сказал бы, что весна по сравнению с ней скуповата. Осень действует в крупном масштабе. Бывало у вас когда-нибудь, чтобы весенняя фиалочка вдруг выросла в три метра высотой, или тюльпан рос бы, рос и в конце концов перерос деревья? Вот видите. А ведь бывает, что вы весной посадите какую-нибудь осеннюю астру, и она к октябрю даст вам двухметровый девственный лес, в который вы боитесь вступить, так как не уверены, что найдете дорогу обратно. Или в апреле вы ввели в землю корешок элениума либо солнцецвета, то есть подсолнечника, а теперь вам иронически кивают сверху золотые цветы, до которых, даже став на цыпочки, не дотянуться рукой.
Такие истории происходят с садоводом на каждом шагу, стоит ему чуть пренебречь чувством меры. Поэтому осенью он устраивает переселение своих питомцев: каждый год переносит свои многолетники, как кошка котят! Каждый год с удовлетворением говорит: — Так. Теперь все у меня посажено и в порядке. А через год опять вот так же облегченно вздыхает. Сад никогда не бывает окончательно устроен. В этом отношении он подобен человеческому обществу и всем людским делам.
О красотах осени
Я мог бы написать о буйных красках осени, о тоскливых туманах, о душах умерших и небесных явлениях, о последних астрах и маленькой красной розе, которая еще старается расцвести. Или об огоньках в сумраке, о запахе кладбищенских свечей, о сухой листве и прочих элегических предметах. Но мне хочется воздать честь и хвалу другому украшению нашей чешской осени: просто сахарной свекле.
Ни одно из произведений земли не живет так кучно, как сахарная свекла. Зерно ссыпают в амбары, картошку — в подвалы. А сахарную свеклу ссыпают в кучи; складывают в холмы; нагромождают свекловичными горами возле полустанков. Бесконечной вереницей тянутся телеги, груженные белыми корнеплодами; с утра до вечера вооруженные мотыгами мужчины наваливают высокие громады, придавая им правильную геометрическую форму пирамид. Все плоды земные так или иначе, всевозможными путями растекаются по отдельным хозяйствам. А свекла течет сплошным потоком — прямо к ближайшей железной дороге или к ближайшему сахарному заводу. Это произведение оптовое: оно наступает 'en masse' (массой (франц.)), как на военных маневрах. Тут — бригады, дивизии, армейские корпуса, подтягивающиеся к железнодорожным путям. Поэтому они и построены в боевой порядок: геометрия — красота масс. Свекловоды сооружают бунты в виде монументальных приземистых зданий; это — почти зодчество. Куча картошки — не здание. Но груда свеклы — это уже не куча: это строение. Горожанин — не любитель свекловодческих пейзажей; но как раз осенью они представляют довольно величественный вид. В аккуратно сложенной пирамиде свеклы есть что-то захватывающее. Это — монумент плодородной земле.
Но позвольте мне восславить самую бесспорную из всех красот осени. Я знаю, у вас нет свекловичного поля, и вы не сваливаете свеклу в груды; но приходилось ли вам когда-нибудь удобрять сад? Когда вам привезут полную телегу и выворотят теплую дымящуюся кучу, вы ходите вокруг, впиваясь в нее глазами и нюхом, и говорите признательно:
— Ей-богу, хороший навоз. Потом добавляете:
— Хороший, но легковатый. Потом — уже недовольно:
— Помету мало. Одна солома.
Ступайте прочь, вы, затыкающие себе нос, старающиеся обойти подальше эту великолепную, горячую груду: вы не знаете, что такое хорошее удобрение… А когда клумбы получат все, что им полагается, — человек испытывает слегка мистическое чувство: он сделал земле добро.
Голые деревья — не такое уж унылое зрелище: они похожи отчасти на веники или метлы, отчасти на леса для будущей стройки. Но если на таком голом деревце дрожит под ветром последний лист, это — как последнее знамя, развевающееся на поле боя, как флаг, сжимаемый рукой одного из убитых. Мы пали, но не сдались. Наши цвета еще реют в воздухе.
И хризантемы еще не сдались. Они хрупки и воздушны, лишь слегка обозначенные белой или розовой пеной, зябнущие, словно молоденькие барышни в бальных платьях. Что? Солнышка слишком мало? И нас душит седой туман? И мочат холодные дожди? Не беда. Самое главное — цвести. Только люди жалуются на плохие условия. Хризантемы этого никогда не делают.
У богов тоже свои сезоны. Летом человек может быть пантеистом, может считать себя частью природы. Но осенью он может считать себя только человеком. И даже если мы не крестим себе лба, то мало-помалу все возвращаются к истоку жизни. Каждый домашний очаг пылает в честь домашних богов. Любовь к родине, к дому — такая же религия, как поклонение какому-нибудь звездному божеству.
НОЯБРЬ САДОВОДА
Я знаю, есть много замечательных занятий: например, писать в газеты, голосовать в парламенте, заседать в административном совете, подписывать казенные бумаги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20