Ребята доблестно пытались ворваться в это царство на волнах звука, не пользуясь химическими отмычками, что было в том году подлинным новаторством. Но я не могу объективно оценить масштабы их успеха, поскольку обкурился на 99,44 % полного безумия еще до того, как они начали грохотать. Меня притягивала необыкновенно задумчивая восточная мордашка за соседним столиком, но основную часть моего внимания все-таки удерживала окружавшая меня компания, в которую входил и странный священник-педик, которого мы прозвали Падре Педерастией.
Я их разносил в пух и прах. У меня как раз был период увлечения Донатьеном Альфонсом Франсуа де Садом.
— У анархистов в голове такой же запор, как и у марксистов, — выдавал я; вы уже узнаете стиль? — Кто выступает от имени таламуса, желез внутренней секреции, клеток организма? Кто видит организм? Мы прикрываем его одеждой, чтобы спрятать человекообразность. Мы не освободимся от рабства, пока люди не начнут сбрасывать с себя весной одежду и хранить ее в шкафу до следующей зимы. Мы не станем людьми в том смысле, в каком обезьяны — это обезьяны, а собаки — собаки, пока не начнем трахаться, когда и где нам захочется, как это делают другие животные. Трах на улицах — не просто эпатаж: это освобождение наших тел. Не освободив наши тела, мы по-прежнему останемся добропорядочными благоразумными роботами, а не людьми, обладающими врожденным интеллектом. — И так далее. И тому подобное. Наверное, когда меня несет, я способен найти сильные аргументы, оправдывающие даже необходимость изнасилований и убийств.
— Следующий за анархией шаг, — сказал кто-то цинично. — Настоящий хаос.
— А почему бы нет? — спросил я. — Кто из вас тут работает, как все люди? — Конечно же, никто не отозвался; я отсыпал себе еще дозу. — А станете вы ходить на такую работу ради какой-то организации, члены которой называют себя анархосиндикалистами? Будете вы стоять за токарным станком по восемь сраных часов в день, если синдикат скажет, что народу нужна ваша продукция? Если да, то новым тираном станет народ.
— К черту машины, — с воодушевлением воскликнул поэт Кевин Маккул. — Назад, в пещеры! — Он обкурился не хуже меня.
Восточная мордашка приблизилась: на лбу повязка, украшенная золотым яблоком внутри пятиугольника. Черные глаза девушки почему-то напомнили мне голубые глаза моего отца.
— То, к чему вы стремитесь, — это организация воображения —вежливо поинтересовалась она.
Я отшатнулся. Услышать именно эти слова именно в тот момент — это было уж слишком!
— Один парень из Общества Веданты рассказывал, что ДжонДиллинджер прошел сквозь стену, когда совершил побег из тюрьмыКраун-Пойнт, — спокойно продолжала мисс Мао. — Вы считаете,такое возможно?
Вы знаете, как обычно сумрачно в кофейнях. Но в «Дружелюбном незнакомце» было еще темнее, чем везде. Пора было выметаться. Блейк по утрам за завтраком беседовал с архангелом Гавриилом, но я еще не достиг таких высот.
— Эй, Саймон, ты куда? — донесся до меня чей-то голос. Мисс Мао ничего не сказала, а я не оглядывался на это тонкое задумчивое лицо. Было бы намного проще, будь оно мрачным и непроницаемым. Но когда я вышел на улицу и направился в сторону Фуллертон-стрит, сзади послышались шаги. Я обернулся, и Падре Педерастия ласково коснулся моей руки.
— Я пригласил ее прийти и послушать, что ты говоришь, — сказал он. — Она должна была подать сигнал, когда решит, что ты готов. Но, кажется, тебя пробило сильнее, чем я ожидал. Это был какой-то эмоционально значимый диалог из твоего прошлого?
— Она что, ясновидящая? — тупо спросил я.
— Можно сказать и так. — Я посмотрел на него при свете от кинотеатра «Биограф» и вспомнил рассказ мамы о людях, обмакивавших свои носовые платки в кровь Диллинджера; неожиданно в моей голове зазвучал старый гимн «ТЫ ОМЫЛСЯ, ты омылся, ТЫ ОМЫЛСЯ КРОВЬЮ агнца?» Мне вспомнилось, как все мы верили, что ОН живет среди нас, уродов, надеясь вернуть нас обратно в лоно церкви — «священной римско-католической и апостольской», как называл ее папа, когда был пьяный и злой. Было понятно: куда бы Падре ни вербовал меня, это не имело отношения к данному богословскому профсоюзу.
— В чем дело? — спросил я. — И что это за женщина?
— Она дочь Фу Манчу, — ответил он. И вдруг откинул голову назад и расхохотался, как кукарекающий петух. Потом так же внезапно умолк и уставился на меня. Прямо пожирал меня глазами.
— Так или иначе, — медленно сказал я, — вы сочли, что я готов увидеть спектакль, который вы с ней разыгрываете. Но не готов ко всему остальному, пока не сделаю верный шаг? — Он едва заметно кивнул, не сводя с меня глаз.
Что ж, я был молод и невежествен во всем, что выходило за пределы десяти миллионов книг, которые я проглотил, позорно неуверен в полетах моего воображения над зоной реализма отца и, конечно же, обкурен, это все так. Но все-таки я сообразил, почему он на меня так смотрит: в какой-то мере это был чистый дзэн, и любые сознательные или волевые действия с моей стороны не могли его удовлетворить. И, значит, я должен делать то, чего не мог не делать, то есть должен оставаться Саймоном Муном. Для этого нужно было здесь и сейчас, не теряя времени на рассуждения и обдумывания, понять, что значит быть Саймоном Муном, вернее, что значит саймономуновость, а этот вопрос мгновенно вылился в блуждание по комнатам моего мозга в поисках владельца, и, когда мне нигде не удалось его найти, меня прошиб пот. И это было ужасно, потому что, когда я выбежал из тех комнат, Падре по-прежнему за мной наблюдал.
— Никого нет дома, — сказал наконец я, понимая, что это не самый удачный ответ.
— Странно, — отозвался он. — А кто искал?
И тогда я прошел сквозь стены и попал в Огонь.
Что стало началом более тонкой и изощренной части моего (Саймонова) образования, в которой мы пока еще не можем за ним угнаться. Сейчас он спит, скорее учитель, чем ученик, а бодрствующая Мэри Лу Сервикс лежит возле него и пытается понять, что же это было: то ли дело в траве, то ли с ней действительно случилось что-то необъяснимое. Говард резвится в Атлантике. Бакминстер Фуллер, пролетая на Тихим океаном, пересекает часовые пояса и снова попадает в 23 апреля. В Лас-Вегасе светает, и Мочениго, забыв о ночных кошмарах и тревогах, предвкушает создание первой живой культуры антракс-лепра-пи, что превратит этот день в достопамятный еще по многим причинам, о которых он даже не догадывается. А Джордж Дорн, выпавший из этой системы времени, пишет в свой дневник, причем каждое слово каким-то магическим образом появляется само, без всяких усилий с его стороны. Он читает слова, нацарапанные его карандашом, но они кажутся мыслями, надиктованными чужим разумом. При этом фразы продолжают мысль, оборвавшуюся в номере гостиницы, и в них чувствуется присущий ему стиль:
...Вселенная — это внутреннее без внешнего, звук, созданный одним открывающимся глазом. В сущности, я даже не знаю, что это универсум. Скорее всего, есть множество мультиверсумов, и у каждого — свои собственные измерения, время, пространство, законы и странности. Мы блуждаем среди этих мультиверсумов, пытаясь убедить других и самих себя, что находимся в одной общей вселенной. Ибо отрицание этой аксиомы ведет к тому, что зовут шизофренией.
Ага, вот именно: кожа каждого человека — его собственный мультиверсум, как дом каждого человека — его крепость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102