Он обвенчался с ней тайком, ночью, в кабинете Версаля. Сен-Симон сделал ее персонажем заметным в своих записках. Беседуя с ней, внимаешь веку ушедшему.
Ментенон полулежала в кресле. Натертое мазями лицо белело мертвенно. Около нее бубнила усталым голосом читальщица.
– Похождения Телемака! – воскликнул Сен-Симон. – Милая старина.
– Нынешние романы неприличны. Друг мой, неужели регент примет московита?
– Почему же нет? Царь захочет видеть и вас.
– Нет, нет… Невозможно, граф! Людовик не приглашал русских. Я не должна… Я запрусь в спальне.
– Препятствие для царя ничтожное. После того, как он взломал столько крепостей…
Ментенон простонала, тонкие, искривленные подагрой руки поднялись с мольбой.
– Спасите меня, друг мой!
– Париж ночей не спит, ожидая царя, – сказал Сен-Симон маркизу Сен-Полю. – Великан с дубиной… Это что-то вроде Страшного суда. Да, вы же видели его в Курляндии… Он действительно бьет министров?
– Кое-кому попадало.
– Что ж, избивать дураков похвально. Я бы сам вооружился дубиной.
Дружба с графом, усердным летописцем Парижа, Сен-Полю весьма на руку. Куракин просит сообщать, что говорит столица о царской особе, как будет встречать.
Дюбуа пустил слух, что царь болен и вряд ли двинется с места. Предвидится восшествие на престол Алексея, укрывшегося от отца в Австрии. Царевич враждебен начинаниям Петра, и Россия опять замкнется в своей дикости. Сурдеваль – секретарь аббата – расписывал красками зловещими жестокость царевича.
– Он истязал Шарлотту, убил ее. Слушайте, что она писала родителям: «Я всего лишь несчастная жертва»! Нет, нет, господа, запад и восток несовместимы!
Сен-Поль не утерпел.
– Странно, – возразил он. – Франция все же находит общий язык с турецким султаном.
В посольских особняках Парижа оживление. Особенно встревожены англичане. Инструкция послу Стэру гласит:
«Вы должны употребить все свои старания, чтобы проникнуть в его виды и планы и информироваться о договоре или переговорах, которые могут иметь место между этим государем и парижским двором».
Альберони надеется – Франция, сблизившись с царем, отдалится от Англии. Рознь между неприятелями выгодна. Испанец Челламаре следит за событиями, иногда делится с Сен-Полем:
– У нас собираются пригласить царя в Мадрид. Необходимо прощупать почву.
Неугомонный Герц представил регенту записку – на случай, если Франция согласится посредничать в северной войне. Король Карл уступит Санктпетербург, – считает барон, пусть регент уговорит царя отказаться от Ревеля. За это Петру будет отдан Висмар, ворота в Германию. Между строк читалось – отсюда может возникнуть конфликт с императором, для Франции полезный.
– Выбросьте Герца из головы, – сказал регенту Дюбуа – Англичане арестовали его.
– Кажется, я и вас выброшу, – стонал Филипп и поднимался в свою лабораторию.
Он запирался там все чаще. Придворные заметили, что регент побледнел, стал капризнее за едой.
Хмурый, невыспавшийся, в халате, он вошел в биллиардную Пале-Рояля, удостоил играющих небрежным кивком. Глаза Филиппа блуждали, он машинально взял поданный ему кий.
– Господа, кто поедет на границу?
Сановники переглянулись. Чей-то голос нарушил робкое молчание:
– Я слышал, ваше высочество, у фаворитов царя плечи не заживают от его палки.
Регент поднял кий.
– Вы, – произнес он, набычившись, и коснулся острием кавалера де Либуа, самого молодого, в небольшом чине.
На другой день было приказано готовить для царя апартаменты в Лувре, обставить их с наивозможной роскошью. Дюбуа составил программу приемов и парадов.
– Развлекайте русских, – твердил он. – Не давайте никаких обещаний. Я буду все время с вами. Приставьте к царю бравых солдафонов – он любит военных. Фейерверки ему, спектакли, красивых женщин – все, чем знаменит наш многогрешный вертеп.
12
Перед отбытием из Амстердама царь нашел время осмотреть бумажную фабрику, побывать на знакомой верфи. «Он держался так же просто и непринужденно, как прежде», – напишет в своих мемуарах голландский купец Номен.
На перепутье царь и царица остановились в Гааге, в доме Куракина.
Огаркова, застывшего в ливрее, Петр признал тотчас. Вспомнил, как мерялись силой.
– А, Самсонище! Куда мне сейчас против тебя! Укатали сивку крутые горки.
– Он мужик не простой у нас, – сказал посол – Эксперт, выучился понимать художества.
– Вон как! – и Петр снова обернулся к Фильке, уперся взглядом. – Послужишь, эксперт!
Весело вздернул кулаком подбородок Огаркова, который согнулся в поклоне неуклюже.
– А в солдатах ты не был, эксперт.
Александра оглядел пристрастно. Заговорил с ним по-голландски, по-немецки. Дернул за кружевной бант.
– Ладный котик… Мышей ловить учишь, Бориска?
Весь вечер, вдвоем с царицей, разглядывал коллекцию медалей. Понравилась медаль сатирическая, выбитая немцем Вермутом, бичующая взятки. На одной стороне лихоимец умильно берет монету, на другой – страж закона, прикрывший пальцами глаза.
– И нам бы отчеканить, Катеринушка! Изворовались… Да не проймешь ведь…
Помянул Меншикова. Банк держит в Амстердаме, под флагом государства хлеб возит голландцам из своих деревень.
– Грабитель, стыдом меня заливает…
Царица унимает гнев, грудной ее голос рокочет ласково и сильно. Борис будто песню слышит, полную женской щедрости. Поистине рождена для короны. Счастлив звездный брат, выпал великому государю великий амор. А вот он, Борис, жалкий Мышелов, оказался амора недостоин, встретил, да не сумел удержать…
Ехать в Париж царица отказалась наотрез.
– Я там мешаю, Питер.
В Париже строго, Париж – это не то что Амстердам или Мекленбург.
– Дуришь, матушка! – сердился царь. – Что там, в Версале, монстры сожрут тебя? Посмей герцогша какая тебе надерзить, я ей зад заголю да… Ох, устал я, Бориска! Попробуй ты уломай!
От упорства своего Екатерина бледнела, и черты ее лица выступали резче – женская их плавность исчезала, глаза, обжигавшие Бориса, холодели, брови вытягивались черной преградой.
Настояла-таки… Повелела извиниться перед французами. Тяжел ей путь, не оправилась после неудачных родов.
Петр взошел на яхту скучный. Взморье, как назло, безмятежно голубело.
– Месяц будем лужу месить, – бросил царь, проклиная безветрие.
Шут кинулся надувать поникшие паруса, пыхтел, пыжился, но не исторг и усмешки у царского величества. Петр шагал по палубе, чертыхаясь, замечал изъяны в оснастке. Не угодна и краска на бортах, – вымазаны будто чернилами.
Духовник царя творил крестное знамение на все четыре стороны, освящая судно. Потом, сказав, что от моря томление во чреве, ушел в каюту и там зело напился.
Дорогой Петр сажал к себе в салон Бориса и Шафирова. Спрашивал, каковы обычаи французского двора, какие в Париже партии, сколько лет королю.
– В феврале исполнилось семь, – рассказывал Борис. – Няньки уже не пестуют, ныне под началом мужским. Куверт ставят на стол, как большому. Учится, говорят, неохотно. За его леность секут слугу, как и у нас, варваров, водится, – у них тоже не гнушаются этим средством. Король, верно, уже больных исцеляет. Пять раз в год… Обходит их и приговаривает – король тебя тронул, господь недуг снимет.
– За чудотворца считают, – отозвался Петр, повеселев.
Шафиров слушал посла ревниво и как старший искал повода что-либо добавить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124