Все вокруг порой принимало вид, который мы именовали «мистически – арктическим». Такое впечатление произвела на нас первая осенняя буря – то затаенное, неотступно грозное в ней, что придавало ей какой-то мистический характер. Эту бурю едва ли можно было назвать бурей, просто стояла ненастная погода. Воздух был полон какой-то сумрачности, ветер словно навечно закрутил свои вихри вокруг барака. Однако самым странным и безотрадным было то, что застланное мглой солнце светило, но светило как-то недружелюбно. Оно было заколдовано, причем в самом прямом, не фигуральном смысле этого слова. Оно смотрело вниз на мертвую, но не смертную землю, огромную и опустевшую, покинутую всей живой мелюзгой либо вобравшую ее в себя. «Мистически – арктический» вид мог проявляться по-разному. Так, в один тихий серый полдень мы охотились с кинокамерой на высокой горной гряде. Был сумрачный полусвет, снимать приходилось при полностью открытой диафрагме. Прятавшееся за облаками солнце дважды, словно прожектор, заливало золотым светом клочок тундры далеко под нами. Мы стояли и смотрели вниз на множество вод – озерца, озера, реки, все серое, на подернутые мглой горы и этот клочок света.
– Прочь отсюда, не так ли? – как бы констатируя факт, сказал Крис.
В тот же день на обратном пути мы увидели нечто такое, что запало нам в память на всю жизнь. Из лощины целеустремленной рысью выбежал олень – самец.
Это был первый олень, которого мы встретили после нашего новоселья, хотя все то время, пока мы таскали на себе стройматериалы, стада оленей проходили мимо нас на север, с заманчивой картинностью пересекая реку вброд. Но тогда нам было не до съемок.
У оленя был гордый, угрюмый вид. На его розетке болтался последний клочок бархата. Рога были сухи, но все еще окрашены в кроваво – красный цвет и изрыты бороздками, как от кровеносных сосудов. В своем осеннем наряде он был величав. Осенний наряд оленя-самца на диво хорош: лоснящаяся черно – коричневая шерсть, густой белоснежный подвес на груди. Для нас он был только самим собой и никак не связан с окружающим. Но где – то далеко – далеко грандиозный вал миграции уже поворачивал вспять, и до нас долетел клочок пены, который он выбросил вперед.
Осень наступала медленно. Климат к северу от хребта Брукса сухой, снег понемногу выпадал и сходил. Но наверху, в горах, сероватая белизна неуклонно и равномерно подступала к нашему уровню.
Тундра схватывалась кожей, оттаивала, потом закаменела, и вот, когда однажды мы с банками за плечами отправились на реку за водой, наш шаг уже ударял в землю железом. Родник у подножья Столовой горы замерз. Солнце, стоявшее на юго-западе, над самыми верхушками гор, тонуло в расплывчатом сиянии. Побуревшая тундра была застлана янтарным светом, и сквозь этот свет в горизонтальном направлении летел снег, гонимый северным ветром с низовий Киллика. Когда налетал порыв, мириады несущихся врозь снежинок сливались в стремительные белые штрихи.
Мы остановились – этот янтарный свет над бурой землей, полный мчащихся белых хлопьев, извилистая, обросшая по берегам кромкой льда река, белые горы, стоящие поодаль…
– Ты когда-нибудь видела что-либо подобное? – тихо спросил Крис.
За каждым кустом уже образовался снежный нанос, но в общем тундра была еще бурой. И все же этот вот снег сойдет теперь только весной…
Нас охватило какое-то новое, еще не изведанное чувство. Это была «арктическая эйфория», овладевающая человеком в тот момент, когда грандиозное сползание в зиму принимает необратимый характер. Мы истолковали ее каждый по-своему. Как бы между прочим, бросив на меня быстрый, застенчивый взгляд, Крис сказал:
– А мне вроде бы нравится, когда тебе бросает вызов… необычное.
Что касается меня, то мои чувства вылились на языке, который я знала лучше языка арктических широт, а именно – на языке леса. Люди свободны и равны, как они могут быть свободны и равны в диком, залитом солнцем лесу, подумалось мне. Их нельзя судить и разбивать на ранги по обычным стандартам.
Ни по одежде, ни по манерам, ни по знаниям, ни по родовитости, ни по власти.
Человек не может быть ни рабом, ни господином перед лицом залитого солнцем дикого леса, дикой шерсти и диких глаз. Свобода, как здоровье, напитывает ваше сердце. Гнет ощущения, что вы объект, что вами манипулируют и вы должны хитро сопротивляться, спадает с вашей души. В вашу душу закрадывается дикая, робкая, неподдельная радость. Вы начинаете дышать той частью своего существа, которая до сих пор неведомо для вас самих была ущемлена.
Всю свою жизнь я ни капли не сомневалась в том, что я свободна. В действительности же лишь в эти последние месяцы я впервые глотнула воздуха подлинной свободы, и теперь это сказалось. Есть чувства, которым еще никто не дал названия. Ведь общепринятая, увешанная табличками шкала наших чувствований так мала! Далеко, далеко вокруг горы и тундра открылись мне теперь в своей неоскверненной чистоте и действительно что-то говорили сердцу.
Волчата подрастали и к рождеству обещали стать почти взрослыми волками.
Крис так гордился их ростом и красотой, будто достиг всего этого собственными усилиями.
– Какая крупная, красивая голова будет у Курка! – благодушествовал он. – Совсем как у какого-нибудь важного чиновника. А шерсть у них такая густая, что они не касаются земли, когда ложатся, – точь-в-точь как подушечка, утыканная иголками.
Мех у них был вовсе не грубый. Какая роскошь погружать в него руки – и чем глубже, тем пышнее он был, переходя в густой молодой подшерсток. Курок, который до сих пор был светлым, к нашему удивлению, потемнел, покрывшись темной остевой шерстью.
Люди, как правило, неверно представляют себе облик волка. Мне известны лишь два художника – Олаус Мюри и Билл Берри, которые рисуют настоящих волков. Остальные рисуют мифических волков, кряжистых, со зверскими мордами.
Настоящие же волки сухопары и имеют неотразимо аристократический вид. А морды у них обезоруживающе милы.
Они поджары телом, гибки и изящны, как кошки. У них удлиненное туловище, высоко сидящее на длинных ногах. Ноги у них совсем не похожи на собачьи. Они «нервно» оплетены венами и мускулами («нервно» в данном случае синоним нервной энергии, живости, чувствительности). Собственно лапы тоже нервные, не простые чурки, как у большинства собак, а длиннопалые и широкие.
Передняя лапа Курка оставляла столь же длинный и почти столь же широкий след, как моя продолговатая ладонь.
Рядом с волком самая грациозная собака выглядит неуклюжей. Волки обладают гибкостью и подвижностью сочленений, которые утрачены собакой в результате многовекового разведения ее человеком. В движении тело волка переливается, прямо-таки течет. Даже при ходьбе его спина слегка извивается из стороны в сторону.
А как волки прыгают! Восходящим прыжком – прямо вверх, распушившись и перетекая всем телом вплоть до кончика хвоста. Прямо вниз. Это их обычная манера резвиться. Они прыгают вверх по диагонали, как бы возносясь на воздушном шаре, либо подскакивают вертикально, стоя торчком в воздухе, это их «наблюдательный прыжок». Они умеют прыгать вбок и назад. Они свертываются в воздухе клубком и венчают этот немыслимый трюк шикарной завитушкой – грудь к земле, лапы в стороны и неподражаемый, чисто волчий, молниеносный взлет головы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
– Прочь отсюда, не так ли? – как бы констатируя факт, сказал Крис.
В тот же день на обратном пути мы увидели нечто такое, что запало нам в память на всю жизнь. Из лощины целеустремленной рысью выбежал олень – самец.
Это был первый олень, которого мы встретили после нашего новоселья, хотя все то время, пока мы таскали на себе стройматериалы, стада оленей проходили мимо нас на север, с заманчивой картинностью пересекая реку вброд. Но тогда нам было не до съемок.
У оленя был гордый, угрюмый вид. На его розетке болтался последний клочок бархата. Рога были сухи, но все еще окрашены в кроваво – красный цвет и изрыты бороздками, как от кровеносных сосудов. В своем осеннем наряде он был величав. Осенний наряд оленя-самца на диво хорош: лоснящаяся черно – коричневая шерсть, густой белоснежный подвес на груди. Для нас он был только самим собой и никак не связан с окружающим. Но где – то далеко – далеко грандиозный вал миграции уже поворачивал вспять, и до нас долетел клочок пены, который он выбросил вперед.
Осень наступала медленно. Климат к северу от хребта Брукса сухой, снег понемногу выпадал и сходил. Но наверху, в горах, сероватая белизна неуклонно и равномерно подступала к нашему уровню.
Тундра схватывалась кожей, оттаивала, потом закаменела, и вот, когда однажды мы с банками за плечами отправились на реку за водой, наш шаг уже ударял в землю железом. Родник у подножья Столовой горы замерз. Солнце, стоявшее на юго-западе, над самыми верхушками гор, тонуло в расплывчатом сиянии. Побуревшая тундра была застлана янтарным светом, и сквозь этот свет в горизонтальном направлении летел снег, гонимый северным ветром с низовий Киллика. Когда налетал порыв, мириады несущихся врозь снежинок сливались в стремительные белые штрихи.
Мы остановились – этот янтарный свет над бурой землей, полный мчащихся белых хлопьев, извилистая, обросшая по берегам кромкой льда река, белые горы, стоящие поодаль…
– Ты когда-нибудь видела что-либо подобное? – тихо спросил Крис.
За каждым кустом уже образовался снежный нанос, но в общем тундра была еще бурой. И все же этот вот снег сойдет теперь только весной…
Нас охватило какое-то новое, еще не изведанное чувство. Это была «арктическая эйфория», овладевающая человеком в тот момент, когда грандиозное сползание в зиму принимает необратимый характер. Мы истолковали ее каждый по-своему. Как бы между прочим, бросив на меня быстрый, застенчивый взгляд, Крис сказал:
– А мне вроде бы нравится, когда тебе бросает вызов… необычное.
Что касается меня, то мои чувства вылились на языке, который я знала лучше языка арктических широт, а именно – на языке леса. Люди свободны и равны, как они могут быть свободны и равны в диком, залитом солнцем лесу, подумалось мне. Их нельзя судить и разбивать на ранги по обычным стандартам.
Ни по одежде, ни по манерам, ни по знаниям, ни по родовитости, ни по власти.
Человек не может быть ни рабом, ни господином перед лицом залитого солнцем дикого леса, дикой шерсти и диких глаз. Свобода, как здоровье, напитывает ваше сердце. Гнет ощущения, что вы объект, что вами манипулируют и вы должны хитро сопротивляться, спадает с вашей души. В вашу душу закрадывается дикая, робкая, неподдельная радость. Вы начинаете дышать той частью своего существа, которая до сих пор неведомо для вас самих была ущемлена.
Всю свою жизнь я ни капли не сомневалась в том, что я свободна. В действительности же лишь в эти последние месяцы я впервые глотнула воздуха подлинной свободы, и теперь это сказалось. Есть чувства, которым еще никто не дал названия. Ведь общепринятая, увешанная табличками шкала наших чувствований так мала! Далеко, далеко вокруг горы и тундра открылись мне теперь в своей неоскверненной чистоте и действительно что-то говорили сердцу.
Волчата подрастали и к рождеству обещали стать почти взрослыми волками.
Крис так гордился их ростом и красотой, будто достиг всего этого собственными усилиями.
– Какая крупная, красивая голова будет у Курка! – благодушествовал он. – Совсем как у какого-нибудь важного чиновника. А шерсть у них такая густая, что они не касаются земли, когда ложатся, – точь-в-точь как подушечка, утыканная иголками.
Мех у них был вовсе не грубый. Какая роскошь погружать в него руки – и чем глубже, тем пышнее он был, переходя в густой молодой подшерсток. Курок, который до сих пор был светлым, к нашему удивлению, потемнел, покрывшись темной остевой шерстью.
Люди, как правило, неверно представляют себе облик волка. Мне известны лишь два художника – Олаус Мюри и Билл Берри, которые рисуют настоящих волков. Остальные рисуют мифических волков, кряжистых, со зверскими мордами.
Настоящие же волки сухопары и имеют неотразимо аристократический вид. А морды у них обезоруживающе милы.
Они поджары телом, гибки и изящны, как кошки. У них удлиненное туловище, высоко сидящее на длинных ногах. Ноги у них совсем не похожи на собачьи. Они «нервно» оплетены венами и мускулами («нервно» в данном случае синоним нервной энергии, живости, чувствительности). Собственно лапы тоже нервные, не простые чурки, как у большинства собак, а длиннопалые и широкие.
Передняя лапа Курка оставляла столь же длинный и почти столь же широкий след, как моя продолговатая ладонь.
Рядом с волком самая грациозная собака выглядит неуклюжей. Волки обладают гибкостью и подвижностью сочленений, которые утрачены собакой в результате многовекового разведения ее человеком. В движении тело волка переливается, прямо-таки течет. Даже при ходьбе его спина слегка извивается из стороны в сторону.
А как волки прыгают! Восходящим прыжком – прямо вверх, распушившись и перетекая всем телом вплоть до кончика хвоста. Прямо вниз. Это их обычная манера резвиться. Они прыгают вверх по диагонали, как бы возносясь на воздушном шаре, либо подскакивают вертикально, стоя торчком в воздухе, это их «наблюдательный прыжок». Они умеют прыгать вбок и назад. Они свертываются в воздухе клубком и венчают этот немыслимый трюк шикарной завитушкой – грудь к земле, лапы в стороны и неподражаемый, чисто волчий, молниеносный взлет головы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85