Висела она на белой нитке ненамного длиннее палочки. Нитка была зацеплена за выщербину кирпича.
И ничего больше. Мы еще раз все вокруг рыскали. Ничего. Я обернулся и посмотрел на дом, сверкающий окнами. Уже веяло свежевью, предвещающей вечер. Дыхание вечера пробуждало листья и травы от оцепенения знойного дня. Дрогнули листочки деревьев, посаженных в ряд, подвязанных к кольям и побеленных известью.
Мы вернулись в комнату.
Я бросился на кровать.
– Как бы то ни было, но стрелка на что-то нас вывела, – сказал он осторожно, а я с не меньшей осторожностью пробормотал:
– Но только на что?
Однако трудно было притворяться, что мы не понимаем: повешенный воробей – повешенная палочка – повешение палочки на стене, повторяющее повешение воробья в зарослях, – и вот результат – странно и резко увеличилась интенсивность воробья (обнаружив, насколько глубоко он в нас засел, несмотря на все наши попытки изобразить забывчивость). Палочка и воробей, воробей, усиленный палочкой! Напрашивалась мысль, что кто-то специально вывел нас стрелкой на палочку, чтобы направить на воробья… Зачем? Почему? Шутка? Шалость? Кто-то играл с нами злые шутки, издевался и насмехался… я очень неуверенно себя чувствовал, он тоже, и это заставляло нас быть особенно осторожными.
– Дураку понятно, что кто-то нам голову морочит.
– Но кто?
– Кто-то из них… Из тех, кто слышал мой рассказ о воробье, а потом понял, что мы догадались о стрелке на потолке в столовой. Именно он и нацарапал другую стрелку в нашей комнате, которая привела нас… куда? К палочке на стене. Шутка для гостей, розыгрыш.
Нет, была в этом какая-то логическая неувязка. Кому могло понадобиться устраивать такие сложные розыгрыши? Зачем? Кто мог предполагать, что мы найдем эту стрелку и она нас так заинтересует? Нет, это чистая случайность, что между воробьем на проволоке и палочкой на нитке существует определенное, хотя и незначительное сходство. Согласен, палочка на ниточке, такое не каждый день увидишь… но ведь у палочки могли быть тысячи причин вот так висеть, и ни одна из этих причин не имела никакого отношения к воробью, мы просто преувеличили его значение, так как он возник перед нами в самом конце наших поисков, как их результат, – а в действительности не был он никаким результатом, а был всего лишь палочкой на ниточке… Значит, случайность? Пожалуй… но намек на стройность, нечто неясно притягательное давало о себе знать во всех событиях в их последовательности – повешенный воробей – повешенный цыпленок – стрелка в столовой – стрелка в нашей комнате – палочка, подвешенная на нитке, – в этом прорывалось некое стремление к логике, как в шараде, где буквы тяготеют к слову. Но к какому слову?… Да, все же казалось, что здесь просматривалась идея осуществления определенной идеи… Но какой?
Какая идея? Чья идея? Если это идея, то за ней должен кто-то стоять, – но кто? Кому это могло понадобиться? А вдруг… а если… Фукс играл со мной в такие игры, ну, скажем, со скуки… но нет, куда там Фуксу… столько сил тратить на глупые шутки… нет, опять логическая неувязка. Значит, случайность? В конце концов я, возможно, и поверил бы, что это не более чем случайность, если бы не еще одна аномалия, которая, похоже, имела склонность зацепиться за другую аномалию… если бы странность повешенной палочки не подкреплялась другой странностью, о которой я предпочитал не говорить Фуксу.
– Катася.
Видно, и ему явил Сфинкс хотя бы одно из своих обличий – он сидел на кровати с опущенной головой и покачивал свисающими с кровати ногами.
– Ну и что? – спросил я.
– Ротик у нее какой-то чудной… – он подумал и добавил хитро: – Каждому свое и свое себе! – Это ему понравилось, и он повторил уже уверенно: – Как на духу тебе говорю, каждому свое.
Действительно… даже на первый взгляд губа была сродни палочке, а также воробью, хотя бы из-за странности этой губы… ну и что? Предположить, что Катася плетет такие сложные интриги? Нонсенс. Однако существовало какое-то родство… и это родство, эти ассоциации открывались передо мной как темный провал, темный, притягивающий и всасывающий, ведь за губой Катаськи проступали сжатые-открытые губы Лены, и меня будто жаром обдало – эта палочка, соотносящаяся с воробьем в кустах, была первым (но, о-хо-хо, бледным и неясным) вещественным свидетельством объективного мира, которое хоть как-то обосновывало мой бред относительно губ Лены, «соотносящихся» с губами Катаси, – аналогия слабая и фантастичная, однако в игру включалось само «соотношение», уже как бы образующее некую систему. Знал ли он что-нибудь об этой аналогии, о связи губ Лены и Катаси, догадывался о чем-то подобном – или это было только и исключительно моим?… Ни в коем случае я бы не задал ему такого вопроса… И не только из стыда. Ни в коем случае я бы не отдал этого дела его голосу и его вытаращенным глазам, которые выводили из равновесия Дроздовского; меня же лишало сил, угнетало и мучило то, что он с Дроздовским, как я с родителями, а он не нужен мне ни в друзья, ни в поверенные! Не нужен – и вообще, «нет» было ключевым словом в наших отношениях. Нет и нет. Однако когда он сказал «Катася», это возбуждающе на меня подействовало – я почти обрадовался, что кто-то другой, а не только я, заметил возможность близости между ее губой и палочкой с птичкой.
– Катася, – говорил он медленно, задумчиво, – Катася… – Но уже заметно было, что после недолгой эйфории к нему возвращается белесая бледность взгляда – на горизонте появился Дроздовский, – и уже только для того, чтобы убить время, он пустился в рассуждения, убогие и невнятные: – Мне сразу это ее… то, что у нее с губами, показалось… но… и так, и сяк… туды-сюды… Как ты считаешь?
3
Мы вынуждены были отступить перед смутностью и неуловимостью и взялись – я за конспекты, он за расчеты, но рассеянность меня не оставляла и росла по мере приближения вечера, свет нашей лампы ввинчивался в густеющий мрак тех мест, за дорогой и в конце сада. Наметилась еще одна возможность. Кто мог бы поручиться, что кроме обнаруженной нами стрелки не скрыты здесь какие-нибудь иные знаки, скажем, на стенах или где-то еще, например в комбинации пятна над умывальником с вешалкой, лежащей на шкафу, или в щелях и царапинах пола… На один случайно расшифрованный знак сколько могло быть незамеченных, укрытых в обычном порядке вещей? Каждую минуту мой взгляд отрывался от бумаг и устремлялся в глубь комнаты (тайком от Фукса, который, наверняка тоже глаза таращил). Я старался не придавать всему этому особого значения, так как фантастичность и призрачность истории с палочкой, истории, непрестанно и неуловимо рассеивающейся, не дозволяла ничего, что не было бы таким же, как она, незначительным.
Во всяком случае, окружающая действительность была уже как бы заражена самой возможностью истолкования, и это меня отвлекало, постоянно ото всего отвлекало, причем казалось смешным, что какая-то палочка могла до такой степени занимать и волновать меня. Ужин, неизбежный, как луна, – передо мной опять была Лена. Собираясь на ужин, Фукс заметил, что «не стоит обо всем этом рассказывать», и правильно – если мы не хотим, чтобы нас принимали за пару придурков и лунатиков, нам нужно держать язык за зубами. Итак, ужин. Пан Леон, хрустя редиской, рассказывал, как много лет назад директор Крысинский, его начальник в банке, обучал его одному приему, который он называл «дергалкой» или «контрастом».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
И ничего больше. Мы еще раз все вокруг рыскали. Ничего. Я обернулся и посмотрел на дом, сверкающий окнами. Уже веяло свежевью, предвещающей вечер. Дыхание вечера пробуждало листья и травы от оцепенения знойного дня. Дрогнули листочки деревьев, посаженных в ряд, подвязанных к кольям и побеленных известью.
Мы вернулись в комнату.
Я бросился на кровать.
– Как бы то ни было, но стрелка на что-то нас вывела, – сказал он осторожно, а я с не меньшей осторожностью пробормотал:
– Но только на что?
Однако трудно было притворяться, что мы не понимаем: повешенный воробей – повешенная палочка – повешение палочки на стене, повторяющее повешение воробья в зарослях, – и вот результат – странно и резко увеличилась интенсивность воробья (обнаружив, насколько глубоко он в нас засел, несмотря на все наши попытки изобразить забывчивость). Палочка и воробей, воробей, усиленный палочкой! Напрашивалась мысль, что кто-то специально вывел нас стрелкой на палочку, чтобы направить на воробья… Зачем? Почему? Шутка? Шалость? Кто-то играл с нами злые шутки, издевался и насмехался… я очень неуверенно себя чувствовал, он тоже, и это заставляло нас быть особенно осторожными.
– Дураку понятно, что кто-то нам голову морочит.
– Но кто?
– Кто-то из них… Из тех, кто слышал мой рассказ о воробье, а потом понял, что мы догадались о стрелке на потолке в столовой. Именно он и нацарапал другую стрелку в нашей комнате, которая привела нас… куда? К палочке на стене. Шутка для гостей, розыгрыш.
Нет, была в этом какая-то логическая неувязка. Кому могло понадобиться устраивать такие сложные розыгрыши? Зачем? Кто мог предполагать, что мы найдем эту стрелку и она нас так заинтересует? Нет, это чистая случайность, что между воробьем на проволоке и палочкой на нитке существует определенное, хотя и незначительное сходство. Согласен, палочка на ниточке, такое не каждый день увидишь… но ведь у палочки могли быть тысячи причин вот так висеть, и ни одна из этих причин не имела никакого отношения к воробью, мы просто преувеличили его значение, так как он возник перед нами в самом конце наших поисков, как их результат, – а в действительности не был он никаким результатом, а был всего лишь палочкой на ниточке… Значит, случайность? Пожалуй… но намек на стройность, нечто неясно притягательное давало о себе знать во всех событиях в их последовательности – повешенный воробей – повешенный цыпленок – стрелка в столовой – стрелка в нашей комнате – палочка, подвешенная на нитке, – в этом прорывалось некое стремление к логике, как в шараде, где буквы тяготеют к слову. Но к какому слову?… Да, все же казалось, что здесь просматривалась идея осуществления определенной идеи… Но какой?
Какая идея? Чья идея? Если это идея, то за ней должен кто-то стоять, – но кто? Кому это могло понадобиться? А вдруг… а если… Фукс играл со мной в такие игры, ну, скажем, со скуки… но нет, куда там Фуксу… столько сил тратить на глупые шутки… нет, опять логическая неувязка. Значит, случайность? В конце концов я, возможно, и поверил бы, что это не более чем случайность, если бы не еще одна аномалия, которая, похоже, имела склонность зацепиться за другую аномалию… если бы странность повешенной палочки не подкреплялась другой странностью, о которой я предпочитал не говорить Фуксу.
– Катася.
Видно, и ему явил Сфинкс хотя бы одно из своих обличий – он сидел на кровати с опущенной головой и покачивал свисающими с кровати ногами.
– Ну и что? – спросил я.
– Ротик у нее какой-то чудной… – он подумал и добавил хитро: – Каждому свое и свое себе! – Это ему понравилось, и он повторил уже уверенно: – Как на духу тебе говорю, каждому свое.
Действительно… даже на первый взгляд губа была сродни палочке, а также воробью, хотя бы из-за странности этой губы… ну и что? Предположить, что Катася плетет такие сложные интриги? Нонсенс. Однако существовало какое-то родство… и это родство, эти ассоциации открывались передо мной как темный провал, темный, притягивающий и всасывающий, ведь за губой Катаськи проступали сжатые-открытые губы Лены, и меня будто жаром обдало – эта палочка, соотносящаяся с воробьем в кустах, была первым (но, о-хо-хо, бледным и неясным) вещественным свидетельством объективного мира, которое хоть как-то обосновывало мой бред относительно губ Лены, «соотносящихся» с губами Катаси, – аналогия слабая и фантастичная, однако в игру включалось само «соотношение», уже как бы образующее некую систему. Знал ли он что-нибудь об этой аналогии, о связи губ Лены и Катаси, догадывался о чем-то подобном – или это было только и исключительно моим?… Ни в коем случае я бы не задал ему такого вопроса… И не только из стыда. Ни в коем случае я бы не отдал этого дела его голосу и его вытаращенным глазам, которые выводили из равновесия Дроздовского; меня же лишало сил, угнетало и мучило то, что он с Дроздовским, как я с родителями, а он не нужен мне ни в друзья, ни в поверенные! Не нужен – и вообще, «нет» было ключевым словом в наших отношениях. Нет и нет. Однако когда он сказал «Катася», это возбуждающе на меня подействовало – я почти обрадовался, что кто-то другой, а не только я, заметил возможность близости между ее губой и палочкой с птичкой.
– Катася, – говорил он медленно, задумчиво, – Катася… – Но уже заметно было, что после недолгой эйфории к нему возвращается белесая бледность взгляда – на горизонте появился Дроздовский, – и уже только для того, чтобы убить время, он пустился в рассуждения, убогие и невнятные: – Мне сразу это ее… то, что у нее с губами, показалось… но… и так, и сяк… туды-сюды… Как ты считаешь?
3
Мы вынуждены были отступить перед смутностью и неуловимостью и взялись – я за конспекты, он за расчеты, но рассеянность меня не оставляла и росла по мере приближения вечера, свет нашей лампы ввинчивался в густеющий мрак тех мест, за дорогой и в конце сада. Наметилась еще одна возможность. Кто мог бы поручиться, что кроме обнаруженной нами стрелки не скрыты здесь какие-нибудь иные знаки, скажем, на стенах или где-то еще, например в комбинации пятна над умывальником с вешалкой, лежащей на шкафу, или в щелях и царапинах пола… На один случайно расшифрованный знак сколько могло быть незамеченных, укрытых в обычном порядке вещей? Каждую минуту мой взгляд отрывался от бумаг и устремлялся в глубь комнаты (тайком от Фукса, который, наверняка тоже глаза таращил). Я старался не придавать всему этому особого значения, так как фантастичность и призрачность истории с палочкой, истории, непрестанно и неуловимо рассеивающейся, не дозволяла ничего, что не было бы таким же, как она, незначительным.
Во всяком случае, окружающая действительность была уже как бы заражена самой возможностью истолкования, и это меня отвлекало, постоянно ото всего отвлекало, причем казалось смешным, что какая-то палочка могла до такой степени занимать и волновать меня. Ужин, неизбежный, как луна, – передо мной опять была Лена. Собираясь на ужин, Фукс заметил, что «не стоит обо всем этом рассказывать», и правильно – если мы не хотим, чтобы нас принимали за пару придурков и лунатиков, нам нужно держать язык за зубами. Итак, ужин. Пан Леон, хрустя редиской, рассказывал, как много лет назад директор Крысинский, его начальник в банке, обучал его одному приему, который он называл «дергалкой» или «контрастом».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43