Когда при его появлении наступила мертвая тишина, я подумал, что в душе все уважают его и он вне опасности. Но склоненная голова – конец. Значит, он принял их упреки, и теперь ему стыдно.
– Бей его! – заорал самый близкий Дружок преподавателя труда.
– Бей! Бей!
Сзади все повскакали со своих мест. Мы встали плечом к плечу, пять человек. Только бы устоять! Стоит нам сдвинуться с места, и начнется свалка. «Учитель, уходите!» – сказал я намеренно тихо, чтобы услышал он один, тот, которого я хотел спасти во что бы то ни стало.
Уйди он в тот момент – до дверей ему было всего два шага, – уверен, ничего не случилось бы. Впятером мы смогли бы хоть на секунду сдержать напиравших сзади.
Наставник Хуан не двинулся с места. Собравшись с силами, он решительно поднял голову. Взгляд его был страшен. Но лишь какое-то мгновение. Он сдержал свой гнев, готовый прорваться, и вновь склонил голову, словно придавленный тяжким раскаянием. У этого человека хватило сил встать надо всеми. Я понял движение его души: ничуть не задетый грубой бранью, он лишь сомневался в собственной правоте, но сердце подсказало, что совесть его чиста. Когда закричали «бей!», он разгневался, но тут же спохватился – ведь это дети… И вновь опустил голову. И тогда вопль «бей!» перерос в настоящий рев.
Рассердись он по-настоящему, на него не посмели бы поднять руку, но он вновь склонил голову. Все кричали, но никто не хотел бить первым. К тому же у каждого на уме была мысль: «С какой стати бить этого честного человека?» Конечно, большинство поверило председателю, но не так-то легко было забыть все, что сделал для них учитель Хуан. К тому же некоторые понимали, что обвинения против Хуана дутые и что это дело рук одной шайки.
– Уходите! – сказал я снова. Я знал, что в такой ситуации «выкатывайся» прозвучало бы куда убедительнее, но язык не повернулся.
Наставник Хуан по-прежнему не двигался с места. Только голову поднял – на губах улыбка, глаза подернуты влагой. Он смотрел на нас, как смотрит ребенок на тигра, – любуясь им и страшась его.
И вдруг в окно, влетел обломок кирпича, а следом осколок стекла, словно хвост за кометой. Он попал учителю прямо в висок – сразу показалась кровь. Хуан схватился за кафедру. Все сидевшие сзади бросились вон из комнаты. Мы поддержали его.
– Ничего, ничего! – через силу улыбнулся он, а кровь уже залила его лицо.
Ни директора, ни заместителя, ли школьного врача не оказалось на месте. Мы решили сами отвезти наставника в больницу.
– Отведите меня в мою комнату, – выговорил он с трудом.
По неопытности мы послушались его и, поддерживая под руки, повели. Войдя к себе, он пошатнулся, хотел было умыться, но, обессилев, упал на кровать. Кровь уже не текла, а хлестала.
Пришел старенький служитель Чжан Фу, взглянул на наставника и сказал:.
– Побудьте с господином учителем, я схожу в школьный лазарет за врачом.
Школьный врач обмыл рану, наложил повязку и велел отвезти Хуана в больницу, поскольку опасность не миновала. Глоток коньяка, казалось, прибавил ему сил, он вздохнул и закрыл глаза. Когда врач снова повторил, что необходимо ехать в больницу, Хуан улыбнулся и сказал шепотом:
– Умирать, так здесь. Ведь я инспектор. Как же я покину школу, когда директора нет на месте!
Старик Чжан Фу вызвался провести эту ночь возле «господина учителя». Мы бы тоже остались, но знали, что десятки глаз будут с презрением смотреть на нас там, на улице; чего доброго, обзовут подлизами. А что может быть страшнее в юности! Людям свойственно принимать сострадание за пресмыкательство. В молодости благие порывы часто уживаются с равнодушием. И нам пришлось покинуть нашего учителя. А когда выходили, до нас донеслось: «Полюбуйтесь! Выкормыши этого борова Хуана!»
На следующее утро старик Чжан Фу сообщил нам:
– Господин учитель заговаривается.
Пришел директор и велел отправить Хуана в больницу, как бы тот ни противился.
Но в этот миг к учителю вернулось сознание. Мы стояли за дверью и все слышали. Рядом с нами был этот тип, преподаватель труда. Он с трудом сдерживал улыбку, поглядывая на белую табличку с надписью «Инспектор» на дверях комнаты наставника, а сам хмурился, словно его очень беспокоило состояние господина Хуана.
Мы слышали, как наставник сказал:
– Хорошо, я поеду в больницу. Но прежде позвольте мне повидаться с учениками.
– Где? – спросил директор.
– В актовом зале. Хочу сказать им несколько слов. Иначе никуда не поеду.
Прозвенел звонок. Собрались почти все ученики. Старик Чжан Фу и директор под руки ввели наставника Хуана. Кровь просочилась через бинт, повязка, словно отпуск, и попросил меня заменить его. Дин Гэну это не понравилось: он сам хотел замещать директора и на сей раз обратился прямо ко мне – просить об этом директора ему, видимо, было неловко. Не помню, что я ответил, но вышло так, что мне пришлось пойти к директору с просьбой не оставлять меня заместителем. Мы обо всем договорились, как вдруг Дин Гэн отказался и ни с того ни с сего подал в отставку. Не захотел даже подождать до конца учебного года. Уговоры не помогли. Не успел директор уехать, как он собрал свои пожитки и исчез.
С тех пор мы с ним, больше не виделись.
Глядя на могилу учителя, я вспоминал все пережитое за эти двадцать лет. Могила почти сровнялась с землей, на небольшом холмике выросли полевые цветы; они были прелестны, и от этого мне стало еще горше. Солнце уже склонилось над бамбуковой рощей у Дабэйсы – храма Великой Скорби, но я не торопился уходить. Так хотелось, чтобы наставник Хуан, полный, в сером халате, пришел и поговорил со мной хоть немного.
Вдруг вдалеке показался какой-то человек – без шляпы, с длинными волосами, в короткой синей куртке. «Видно, прохожий», – подумал я и не обратил на него особого внимания, но он свернул на тропинку и шел прямо ко мне. Неужели еще кто-то вспомнил об учителе?
Он увидел меня, лишь когда подошел к могиле, увидел и остановился как вкопанный. Издали он не заметил меня – я сидел под кленом.
– Ты? – он назвал меня по имени.
Я так и замер, но все никак не мог его припомнить.
– Не узнаешь? Дин…
Не успел он договорить, как я вспомнил – Дин Гэн. Его невозможно было узнать, так он переменился за эти двадцать лет, хотя в чем-то, я даже не мог понять – в чем, оставался «барышней». Длинные волосы спутаны, лицо черное, глубоко провалившиеся глаза гноятся, на белках красные прожилки. Зубы наполовину сгнили; я невольно перевел взгляд на его руки – указательный и средний палец были до половины совершенно желтые. Он смотрел на меня, вытаскивая из кармана сигареты.
Не знаю почему, на меня вдруг пахнуло человеческим горем. Я не питал к нему никаких чувств, и все же… старый школьный товарищ… Я подошел и пожал ему руку – рука у него сильно дрожала. Мы всматривались друг в друга влажными глазами, потом, не сговариваясь, посмотрели на низенький холмик. Я едва сдерживался, чтобы не спросить: «Ты тоже пришел к нему?» Эти слова вертелись у меня на языке. Он закурил и, выдохнув дымок в голубое небо, улыбнулся.
– Я тоже пришел к нему, смешно, не правда ли? – проговорил он и опустился Fia землю.
Я не знал, что сказать, как-то неопределенно хмыкнул и присел рядом с ним.
Он долго молчал, понурившись, попыхивая сигареткой, – словно думал о чем-то. Сигарета догорела уже до половины, когда он наконец поднял голову, стряхнул пепел и сказал с улыбкой:
1 2 3 4