"Нет сомнения, что подземные силы освободительного дви..."
- Это листовка двенадцатого года, - сказал Черноиваненко, с пристальным вниманием рассматривая клочок старой, тонкой бумаги. - Я ее припоминаю... Она была напечатана в "Звезде", а потом ее перепечатали тут, в катакомбах, в партийной типографии.
Он некоторое время молчал и вдруг сказал с чувством глубокого волнения:
- Товарищи, это голос нашей партии! Он долетел к нам из глубины истории. Чуете его силу? Он говорит нам сейчас: "Мы живы".
Черноиваненко полузакрыл глаза и медленно прошептал:
- "...кипит наша алая кровь огнем неистраченных сил!.." Да! Неистраченных сил... - Голос Черноиваненко зазвенел уверенно: - Мы живы! Это наша большевистская партия - сегодня, сейчас, здесь - говорит нам о подземных силах освободительного движения! Она зовет нас вперед.
И они шли дальше, все вперед, вперед...
Теперь же они умирали от жажды. Перепелицкая уже начинала бредить. Черноиваненко и Бачей с ужасом прислушивались к ее бормотанью, журчащему в темноте, как ручей.
- Ну что ж... - наконец сказал Черноиваненко незнакомым голосом, по одному звуку которого можно было почувствовать, как пересох его язык и как пылает его гортань. - Плоховаты наши дела, Петя, - сказал он, видимо силясь улыбнуться. - Как ты на это смотришь?
- Хуже не бывает, - ответил Бачей, также силясь улыбнуться и чувствуя, что холодеет от слов Черноиваненко, от их скрытого, беспощадного смысла. Между прочим... ужасно хочется жить, ужасно! Так бы все время жил и жил...
- А кто говорит о смерти? - почти закричал Черноиваненко из темноты уже совсем неузнаваемым голосом, злобным и срывающимся. - Нет, брат, шутишь!
Черноиваненко вдруг так ясно представил себе родной город, под которым они, может быть, в эту минуту находились.
Он нашел в темноте руку Петра Васильевича и крепко сжал ее повыше локтя.
- Слышь, Бачей, - жарко зашептал он, - это они, наши предки, потомки запорожцев - свободолюбивые и смелые сечевики, когда-то пришли сюда, на берег Черного моря, и вместе с беглыми крепостными екатерининской России заселили и возделали пустынные новороссийские степи... - Он помолчал, ожидая ответа, но не дождался. - Ты слышишь, что я говорю?
- Слышу, - ответил в темноте Бачей.
- А если слышишь, то перестань думать о смерти. Я тебе приказываю! Кто под знаменами Суворова штурмовал Измаил и Очаков? Кто отбивался от турок? Кто строил город?.. Наши предки - каменщики, землекопы, плотники. Они были истинными хозяевами всей этой красоты и богатства! Это они, батарейцы прапорщика Щеголева, отстояли Одессу от англо-французского нападения. Это они со славой умирали на бастионах Севастополя! А мы? Мы же, брат, с тобой пережили четыре войны и две революции! Помнишь, как мы носили в тысяча девятьсот пятом году патроны на баррикады? Помнишь, как мы сражались в тысяча девятьсот восемнадцатом году за власть Советов? А кто, как не мы, защищал власть от Деникина и Врангеля, от гайдамаков? Кто бил интервентов сначала немцев, а потом англичан, американцев, французов, греков и прочих наемников мирового капитализма? Ну? И ты думаешь, что нас с тобой так легко закопать живьем в землю? Нет, брат! Мы бессмертны!
Между тем Перепелицкая продолжала бредить, и ее бессвязное бормотанье безостановочно текло в подземной тьме, напоминая журчанье ручья.
Ее все время преследовало странное видение: она - Валентина, и она идет по черному кружеву теней, которые поднимаются с мостовой по ее ногам, по коленям, по груди. Она невеста, и она идет в сверкающей фате дождя, душистые капли катятся по ее лицу, блестят в ее волосах, но ни одна капля не может упасть на ее воспаленные губы, потому что невозможно подписать.
- Подписать и напиться, подписать и напиться... - в беспамятстве бормотала Перепелицкая, и слышно было, как она мечется во тьме и тягостно вздыхает, как бы из самой глубины души, умирающей от жажды.
И десятки, сотни, тысячи белых чаек летали перед ней, над ней, вокруг нее, как души погибших...
Вдруг она замолчала.
Петру Васильевичу показалось, что она умерла. Он протянул в темноте руку, пошарил и нашел голову Матрены Терентьевны. Он коснулся пальцами ее сухих и даже на ощупь пыльных волос.
- Это вы, Петя? - слабо сказала она.
Она сделала в темноте какое-то очень трудное движение и положила свою жесткую, грубую ладонь на пальцы Петра Васильевича.
- Нет, я еще, слава богу, живая, - сказала она, как бы отвечая на его безмолвный вопрос. - Я живучая... Какие у вас горячие пальцы, Петя! Вы не обижаетесь, что я вас все время называю Петей? Ведь мы с вами знакомые с детства. И вы для меня все равно мальчик Петя с Канатной, угол Куликова поля.
Он молчал, чувствуя, как светлеет у него на душе.
- Я вас так любила с самого детства, - помолчав, сказала Матрена Терентьевна. - Я всюду за вами ходила, а вы никогда не обращали на меня внимания. Вы даже меня не сразу узнали, когда пришли в наш отряд.
- А ты меня разве сразу узнала?
- Я вас сразу узнала. А вы меня не узнали... не узнали... Как же вы меня могли не узнать, когда я та самая девочка с Ближних Мельниц? Помните наши подснежники? А помните лазарет на Маразлиевской? Я была тогда такая, как моя Валентиночка, может быть немножко старше...
Вдруг она замолчала и потом быстро спросила, уже совсем другим голосом - тревожным, прерывающимся:
- Где мы сейчас находимся? Вы не знаете? А я знаю! Мы сейчас лежим под самым Куликовым полем. Помните, Петя, нашу Марину?.. А Павлика и Женечку?.. Тише! Мы теперь все лежим рядом с ними в сырой земле под Куликовым полем, под красным плугом с завода Гена... помните красный плуг над братской могилой? А наверху идет дождик. И мочит водичка наши косточки... А где же мой папочка? Это он вышел отсюда, из катакомб, в восемнадцатом году и взорвал на Дальницкой немецкие пороховые склады. И улетела его душа вместе с огнем и дымом на небо... скажете - нет? - Она стала заговариваться, залилась слезами.
- Не плачь, Мотя, - сказал Петр Васильевич и стал гладить ее волосы.
- Я не плачу, - ответила она. - А только мне так ее жалко, мою Валечку, так обидно... и Марину, и папочку, и всех людей! Если б вы только знали, Петя! Вы не обижаетесь, что я вас называю Петя?
Она глубоко вздохнула и снова замолчала. И Петру Васильевичу опять показалось, что она умерла. Она молчала так долго, что встревожился Черноиваненко.
- Мотя, Мотя... - шепотом позвал он.
Но она не откликалась. Наконец она вдруг попросила зажечь фонарь. Она просила так настойчиво, с таким странным возбуждением, что Черноиваненко стало страшно. Он подумал, что у нее начинается агония, и, желая ей облегчить последние минуты, стал торопливо чиркать зажигалкой Синичкина-Железного. Она долго не зажигалась, только летели искры. Наконец загорелась. Дрожащими руками Черноиваненко зажег фонарь с последней каплей керосина. Скоро она выгорит, и тогда для них всех наступит вечная тьма.
Перепелицкая сидела, вытянув ноги, прислонясь к стене. Она была так страшна, что Черноиваненко пришлось сделать над собой усилие, чтобы не закричать. Бачей прикрыл глаза ладонью и незаметно отвернулся. Совсем слабое, последнее пламя еле жило за решеткой "летучей мыши". Каждый миг оно готово было оторваться от крошечного кончика фитиля, улететь и навсегда исчезнуть.
Фонарь освещал тесную пещеру, где они находились.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98