Я хотел дать Уне доверенность на доступ к сейфу, в котором хранилось почти все мое состояние, на случай, если со мной что-нибудь случится. Уна все откладывала подписание нужных документов в банке. Но сегодня был наш последний день в Лос-Анжелосе, и через десять минут банки закрывались.
– У нас осталось только десять минут, надо поторопиться, – сказал я.
Но именно такие дела Уна любит откладывать.
– А почему нельзя подождать, пока мы вернемся? – спросила она.
К счастью, я настоял на своем, иначе нам пришлось бы до конца жизни вести тяжбу, пытаясь как-нибудь выручить свое состояние.
День нашего отъезда в Нью-Йорк был мучителен. Пока Уна отдавала последние распоряжения по хозяйству, я стоял на лужайке перед домом и смотрел на него с каким-то смешанным чувством. Так много всего было здесь и счастья и боли. А сейчас, в эту минуту, и сад и дом казались такими мирными и родными, что мне стало грустно их покидать.
Простившись с Элен, нашей горничной, и дворецким Генри, я проскользнул в кухню, чтобы проститься и с нашей кухаркой Анной. В таких случаях я становлюсь ужасно застенчив, а Анна, крупная толстая женщина, была к тому же еще и глуховата. «Прощайте», – повторил я и тронул ее за руку. Уна уходила из дому последней и рассказывала мне потом, что застала и кухарку и горничную в слезах. На вокзале нас провожал мой ассистент Джерри Эпстайн.
Путешествие по стране немного успокоило нас. До того как сесть на пароход, мы провели неделю в Нью-Йорке. Но когда я решил там немного развлечься, мне позвонил мой адвокат, Чарльз Шварц, и сообщил, что бывший служащий компании «Юнайтед артистc» предъявил иск к компании на несколько миллионов долларов. «Это пустая претензия, Чарли, но тем не менее я бы не хотел, чтобы вам вручили повестку с вызовом в суд – это значило бы, что вам придется прервать ваш отдых». И вот последние четыре дня я был вынужден провести у себя в номере и лишен был удовольствия посмотреть Нью-Йорк вместе с Уной и детьми. Однако на просмотр «Огней рампы» для представителей печати я все-таки решил поехать, не взирая ни на какие повестки.
Кроккер, который в это время заведовал у меня рекламой, устроил завтрак для сотрудников журналов «Тайм» и «Лайф» – это был случай, что называется, прыгнуть сквозь обруч в целях рекламы. Голые оштукатуренные белые стены их редакции как нельзя лучше гармонировали с холодной атмосферой нашего завтрака. Глядя на весь штат журнала «Тайм», на этих коротко остриженных, суровых мужчин, получающих гонорар построчно, я изо всех сил старался быть как можно приветливее и забавнее. Еда, которую нам подавали, – безвкусная курятина с желтоватой, мучнистой подливкой – была такой же холодной, как вся атмосфера, царившая за столом. И ни мое присутствие, ни еда, ни все мои попытки расположить этих людей в свою пользу не принесли мне ничего хорошего для рекламы «Огней рампы» – «Тайм» безжалостно разругал картину.
И на просмотре прессы я также ясно ощущал недоброжелательство в зале и поэтому был приятно удивлен, прочтя ряд благожелательных отзывов в весьма влиятельных газетах.
XXX
Я поднялся на борт лайнера «Куин Элизабет» в пять утра – весьма романтический час, если бы только он не был обусловлен низменным стремлением избегнуть посыльного из суда. Повинуясь инструкциям моего адвоката, я должен был тайком проскользнуть на пароход, запереться в своей каюте и не показываться на палубе до отплытия. Наученный горьким опытом последних десяти лет, убедившим меня, что всегда надо ждать худшего, я повиновался.
А я так мечтал, как буду стоять на верхней палубе, рядом с Уной, окруженный детьми, и радоваться последним волнующим минутам, когда пароход наконец снимается с якоря и отплывает, уходит к новой жизни. Вместо того я был постыдно заперт в своей каюте и мог лишь тайком выглядывать в иллюминатор.
– Это я, – сказала Уна, тихонько постучав в дверь.
Я открыл.
– Джим Эджи приехал нас проводить. Он стоит на пристани. Я крикнула ему, что ты прячешься от посыльных из суда и что ты ему помашешь рукой из иллюминатора. Вон он стоит в конце пирса, – указала мне Уна.
Я увидел Джима, отошедшего немного поодаль от кучки людей, которые под ярким солнцем глазели на наш пароход. Я быстро схватил шляпу и, просунув руку в иллюминатор, стал ею махать, а Уна из другого иллюминатора наблюдала за Эджи.
– Нет, он тебя не видит, – объявила она.
Джим так и не увидел меня, а я его видел тогда в последний раз – он стоял один, будто отделенный от мира и куда-то глядел, искал чего-то. Два года спустя он умер от разрыва сердца.
Наконец лайнер отошел от берега, я открыл дверь и вышел на палубу свободным человеком. Вот они, вздымающиеся ввысь контуры города Нью-Йорка, равнодушные и величественные, – они уходят от меня, освещенные лучами солнца и с каждой минутой становятся все более эфемерными и прекрасными… И когда этот огромный континент стал исчезать в тумане, мною овладело какое-то странное чувство. Хотя я был очень взволнован предстоящим визитом всей моей семьи в Англию, на пароходе я чувствовал себя легко и спокойно.
Необъятный простор Атлантики очищает душу. Я почувствовал себя другим человеком. Я перестал быть легендой киномира, мишенью для злобных нападок и превратился в простого семьянина, который едет отдыхать с женой и детьми. Наши малыши весело играли на верхней палубе, а мы с Уной сидели рядом в шезлонгах. И я ощущал такое полное, совершенное счастье, которое почти граничит с грустью.
Мы с нежностью вспоминали друзей, оставшихся в Штатах, мы даже говорили о дружелюбии департамента иммиграции. Как легко попадается человек на удочку самой маленькой любезности – очень трудно разжигать в себе злобу.
Мы с Уной намеревались только отдыхать и все свое время посвятить удовольствиям, но так как в эти же месяцы на экраны Европы должны были выйти «Огни рампы», наша поездка приобрела и практический смысл. Сознание, что мы соединяем приятное с полезным, доставляло мне удовольствие. На следующий день мы весело позавтракали. Нашими гостями были Артур Рубинштейн с женой и Адольф Грин. Среди завтрака Гарри Крокеру вдруг подали радиограмму. Он хотел положить ее в карман, но посыльный сказал: «Они ждут ответа по радио». Гарри молча прочел радиограмму и сразу помрачнел. Извинившись, он вышел из-за стола.
Позднее он позвал меня к себе в каюту и прочел радиограмму, в которой говорилось, что въезд в Соединенные Штаты для меня закрыт, и прежде чем я получу на него разрешение, мне предстоит ответить комиссии департамента иммиграции на ряд обвинений политического порядка и на обвинение в моральной распущенности. «Юнайтед пресс» спрашивает, не желаю ли я выступить по этому поводу с каким-нибудь заявлением.
Каждый нерв у меня был натянут до предела. Мне было довольно безразлично, вернусь ли я в эту несчастную страну или нет. Я с удовольствием ответил бы им, что буду только рад не дышать этим воздухом, отравленным ненавистью, что я уже сыт по горло оскорблениями Америки и ее ханжеством и что вообще все это мне осточертело. Но все мое состояние оставалось в Штатах, и я с ужасом думал: а вдруг там сумеют найти какой-нибудь предлог его конфисковать – теперь я мог ожидать от них любых, самых беззаконных действий. И вместо того что мне так хотелось сказать, я в напыщенной форме заявил, что, разумеется, я вернусь и отвечу на все предъявленные мне обвинения, и я надеюсь, что моя обратная виза – не «клочок бумаги», а документ, выданный мне правительством Соединенных Штатов, и так далее и тому подобное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144
– У нас осталось только десять минут, надо поторопиться, – сказал я.
Но именно такие дела Уна любит откладывать.
– А почему нельзя подождать, пока мы вернемся? – спросила она.
К счастью, я настоял на своем, иначе нам пришлось бы до конца жизни вести тяжбу, пытаясь как-нибудь выручить свое состояние.
День нашего отъезда в Нью-Йорк был мучителен. Пока Уна отдавала последние распоряжения по хозяйству, я стоял на лужайке перед домом и смотрел на него с каким-то смешанным чувством. Так много всего было здесь и счастья и боли. А сейчас, в эту минуту, и сад и дом казались такими мирными и родными, что мне стало грустно их покидать.
Простившись с Элен, нашей горничной, и дворецким Генри, я проскользнул в кухню, чтобы проститься и с нашей кухаркой Анной. В таких случаях я становлюсь ужасно застенчив, а Анна, крупная толстая женщина, была к тому же еще и глуховата. «Прощайте», – повторил я и тронул ее за руку. Уна уходила из дому последней и рассказывала мне потом, что застала и кухарку и горничную в слезах. На вокзале нас провожал мой ассистент Джерри Эпстайн.
Путешествие по стране немного успокоило нас. До того как сесть на пароход, мы провели неделю в Нью-Йорке. Но когда я решил там немного развлечься, мне позвонил мой адвокат, Чарльз Шварц, и сообщил, что бывший служащий компании «Юнайтед артистc» предъявил иск к компании на несколько миллионов долларов. «Это пустая претензия, Чарли, но тем не менее я бы не хотел, чтобы вам вручили повестку с вызовом в суд – это значило бы, что вам придется прервать ваш отдых». И вот последние четыре дня я был вынужден провести у себя в номере и лишен был удовольствия посмотреть Нью-Йорк вместе с Уной и детьми. Однако на просмотр «Огней рампы» для представителей печати я все-таки решил поехать, не взирая ни на какие повестки.
Кроккер, который в это время заведовал у меня рекламой, устроил завтрак для сотрудников журналов «Тайм» и «Лайф» – это был случай, что называется, прыгнуть сквозь обруч в целях рекламы. Голые оштукатуренные белые стены их редакции как нельзя лучше гармонировали с холодной атмосферой нашего завтрака. Глядя на весь штат журнала «Тайм», на этих коротко остриженных, суровых мужчин, получающих гонорар построчно, я изо всех сил старался быть как можно приветливее и забавнее. Еда, которую нам подавали, – безвкусная курятина с желтоватой, мучнистой подливкой – была такой же холодной, как вся атмосфера, царившая за столом. И ни мое присутствие, ни еда, ни все мои попытки расположить этих людей в свою пользу не принесли мне ничего хорошего для рекламы «Огней рампы» – «Тайм» безжалостно разругал картину.
И на просмотре прессы я также ясно ощущал недоброжелательство в зале и поэтому был приятно удивлен, прочтя ряд благожелательных отзывов в весьма влиятельных газетах.
XXX
Я поднялся на борт лайнера «Куин Элизабет» в пять утра – весьма романтический час, если бы только он не был обусловлен низменным стремлением избегнуть посыльного из суда. Повинуясь инструкциям моего адвоката, я должен был тайком проскользнуть на пароход, запереться в своей каюте и не показываться на палубе до отплытия. Наученный горьким опытом последних десяти лет, убедившим меня, что всегда надо ждать худшего, я повиновался.
А я так мечтал, как буду стоять на верхней палубе, рядом с Уной, окруженный детьми, и радоваться последним волнующим минутам, когда пароход наконец снимается с якоря и отплывает, уходит к новой жизни. Вместо того я был постыдно заперт в своей каюте и мог лишь тайком выглядывать в иллюминатор.
– Это я, – сказала Уна, тихонько постучав в дверь.
Я открыл.
– Джим Эджи приехал нас проводить. Он стоит на пристани. Я крикнула ему, что ты прячешься от посыльных из суда и что ты ему помашешь рукой из иллюминатора. Вон он стоит в конце пирса, – указала мне Уна.
Я увидел Джима, отошедшего немного поодаль от кучки людей, которые под ярким солнцем глазели на наш пароход. Я быстро схватил шляпу и, просунув руку в иллюминатор, стал ею махать, а Уна из другого иллюминатора наблюдала за Эджи.
– Нет, он тебя не видит, – объявила она.
Джим так и не увидел меня, а я его видел тогда в последний раз – он стоял один, будто отделенный от мира и куда-то глядел, искал чего-то. Два года спустя он умер от разрыва сердца.
Наконец лайнер отошел от берега, я открыл дверь и вышел на палубу свободным человеком. Вот они, вздымающиеся ввысь контуры города Нью-Йорка, равнодушные и величественные, – они уходят от меня, освещенные лучами солнца и с каждой минутой становятся все более эфемерными и прекрасными… И когда этот огромный континент стал исчезать в тумане, мною овладело какое-то странное чувство. Хотя я был очень взволнован предстоящим визитом всей моей семьи в Англию, на пароходе я чувствовал себя легко и спокойно.
Необъятный простор Атлантики очищает душу. Я почувствовал себя другим человеком. Я перестал быть легендой киномира, мишенью для злобных нападок и превратился в простого семьянина, который едет отдыхать с женой и детьми. Наши малыши весело играли на верхней палубе, а мы с Уной сидели рядом в шезлонгах. И я ощущал такое полное, совершенное счастье, которое почти граничит с грустью.
Мы с нежностью вспоминали друзей, оставшихся в Штатах, мы даже говорили о дружелюбии департамента иммиграции. Как легко попадается человек на удочку самой маленькой любезности – очень трудно разжигать в себе злобу.
Мы с Уной намеревались только отдыхать и все свое время посвятить удовольствиям, но так как в эти же месяцы на экраны Европы должны были выйти «Огни рампы», наша поездка приобрела и практический смысл. Сознание, что мы соединяем приятное с полезным, доставляло мне удовольствие. На следующий день мы весело позавтракали. Нашими гостями были Артур Рубинштейн с женой и Адольф Грин. Среди завтрака Гарри Крокеру вдруг подали радиограмму. Он хотел положить ее в карман, но посыльный сказал: «Они ждут ответа по радио». Гарри молча прочел радиограмму и сразу помрачнел. Извинившись, он вышел из-за стола.
Позднее он позвал меня к себе в каюту и прочел радиограмму, в которой говорилось, что въезд в Соединенные Штаты для меня закрыт, и прежде чем я получу на него разрешение, мне предстоит ответить комиссии департамента иммиграции на ряд обвинений политического порядка и на обвинение в моральной распущенности. «Юнайтед пресс» спрашивает, не желаю ли я выступить по этому поводу с каким-нибудь заявлением.
Каждый нерв у меня был натянут до предела. Мне было довольно безразлично, вернусь ли я в эту несчастную страну или нет. Я с удовольствием ответил бы им, что буду только рад не дышать этим воздухом, отравленным ненавистью, что я уже сыт по горло оскорблениями Америки и ее ханжеством и что вообще все это мне осточертело. Но все мое состояние оставалось в Штатах, и я с ужасом думал: а вдруг там сумеют найти какой-нибудь предлог его конфисковать – теперь я мог ожидать от них любых, самых беззаконных действий. И вместо того что мне так хотелось сказать, я в напыщенной форме заявил, что, разумеется, я вернусь и отвечу на все предъявленные мне обвинения, и я надеюсь, что моя обратная виза – не «клочок бумаги», а документ, выданный мне правительством Соединенных Штатов, и так далее и тому подобное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144