жалеем других, а не себя. Рикардо Рейс подходит к решетке, прикасается к прутьям, а изнутри доносится чуть слышный вздох: это ветер прошумел в ветвях кипарисов, бедные деревья, у них и листьев-то в сущности нет, но нет, все это — обман чувств, услышанный нами шум — это всего лишь дыхание тех, кто спит в высоких домах и в приземистых домиках по эту стороны кладбищенской стены, это всего лишь обрывок музыкальной фразы, дуновение речи, это слова, произнесенные женщиной: Я устала, пойду лягу, и опять же нет, эти слова, пусть и не все, произносит Рикардо Рейс: Я устал, и он просовывает руку сквозь прутья ограды, но ничья рука не протягивается навстречу, не пожимает его, до чего дошли здешние обитатели, руки поднять не в силах.
* * *
Фернандо Пессоа объявился два дня спустя, когда Рикардо Рейс возвращался из ресторана после ужина — суп, рыба, хлеб, фрукты, кофе, два бокала на столе — и продолжал ощущать вкус вина, залпом выпитого перед уходом, что, впрочем, нам уже известно, однако про этого посетителя ни у кого из официантов язык не повернется сказать: Перебрал, совсем хорош, смотреть противно, забавная штука — язык, искрящийся этими вопиющими, казалось бы, неодолимыми противоречиями, ибо что ж хорошего, если противно? — а вместе с тем сколько раз наблюдали мы или даже сами испытывали подобное, но о Рикардо Рейсе в истории пьянства упоминаний нет. Он сохранял ясный рассудок и в прежние встречи с Фернандо Пессоа, в здравом уме и трезвой памяти находится и сейчас, видя на ближайшей к Адамастору скамейке его фигуру со спины — волосы на макушке поредели, да и не так уж много людей ходят в такую погоду без плаща и с непокрытой головой, хоть и апрель, а вечера еще очень прохладные. Рикардо Рейс присел рядом — белели лицо, кисти рук, рубашка, все прочее скрывала темнота, черный костюм тонул в густой тени, отбрасываемой статуей, и никого больше не было в сквере, а на другом берегу реки у самой воды вилась цепочка робких огней — мерцают, как звезды, подрагивают, будто вот-вот погаснут, да все светят. Я уж думал, вы больше не придете, сказал Рикардо Рейс. Несколько дней назад подошел было к вашей двери, но догадался, что вы — с Лидией, и удалился, я никогда не был любителем живых картин, с угадываемой в темноте усталой улыбкой отозвался Фернандо Пессоа. Руки он сложил на колене, и сам принял вид человека, который терпеливо и кротко ждет, когда его позовут или, напротив, — прогонят, а покамест произносит какие-то слова, потому что молчание было бы еще несносней: Я, признаться, не ожидал, что вы проявите столь завидное постоянство, редкое для переменчивого поэта, воспевавшего трех муз — Нееру, Хлою и Лидию, — и так крепко прилепитесь плотью к одной возлюбленной, это истинный подвиг, но ведь две другие не являлись вам, не правда ли? Что ж тут удивительного: в наше время такие имена не в ходу. Ну, а та милая тоненькая сухорукая барышня, как, бишь, ее зовут? Марсенда. Да-да, Марсенда, с ней-то вы видитесь? Мы виделись месяц назад, когда она в очередной раз приезжала в Лиссабон. Она вам нравится? Не знаю. А Лидия? Это совсем другое. Так нравится или нет? До сей поры плоть, как вы изволите выражаться, ее не отвергала. И что же это доказывает? Да ничего не доказывает, по крайней мере, в сфере любви, но, может быть, вы перестанете осведомляться о моей интимной жизни, скажите лучше, почему вы так долго не показывались? Да так, если коротко — потому что досадовал. На меня? И на вас тоже, не на вас как такового, а как на одного из тех, кто пребывает по эту сторону. Какую сторону? Сторону бытия, вот видите, как трудно живому понять мертвых. Полагаю, что и мертвому понять живых — не легче. Мертвый обладает тем преимуществом, что был когда-то живым, знает и этот свет, и тот, а вот живой не в силах постичь и применить к делу одну самую главную истину. И что же гласит эта истина? Что он умрет. Мы, живые, знаем, что когда-нибудь умрем. Нет, не знаете, никто не знает, как и я не знал, пока был жив, мы знаем только, что люди — смертны. Чтобы стать философской максимой, мысль эта представляется мне недостаточно значительной. Еще бы, вы и не представляете себе, до какой степени незначительным все выглядит оттуда, с того света. Но я-то пока еще — на этом. Тогда вы должны знать, что значительно и важно, если вообще есть такое. Быть живым. Дорогой мой Рикардо, поосторожней со словами: ваша Лидия — жива, ваша Марсенда — жива, а вы ничего о них не знаете и не узнали бы, даже если бы они попытались рассказать вам о себе, ибо живых от живых отделяет стена столь же непроницаемая, как и живых — от мертвых. Человек, рассуждающий подобным образом, должен воспринимать смерть как избавление. Нет, это не так: смерть есть разновидность совести, некий судья, который судит все — и себя самого, и жизнь. Дорогой мой Фернандо, поосторожней со словами, вы сильно рискуете. Если бы мы не произносили всех слов, включая самые абсурдные, то никогда не прозвучали бы и необходимые. А вы их теперь уже знаете? Я только теперь начал постигать абсурд. Однажды вы написали: Смерти нет. Я был не прав, есть. Вы это говорите, потому что умерли? Нет, потому что жил и, главным образом, потому, что никогда больше не буду жить, если, конечно, вы способны вообразить, что это такое — никогда больше не быть живым.
Рикардо Рейс поглядел на другой берег. Огни кое-где погасли, другие едва виднелись, тускнея на глазах, над рекой заструился легкий туман. Вы сказали, что перестали приходить с досады. Да. С досады — на меня? Да нет, пожалуй, меня раздражала и утомляла эта игра: память подталкивает, забвение — отталкивает, их схватка заведомо бессмысленна, забвение всегда одержит верх. Я вас не забывал. Знаете, на этих весах вы потянете немного. Тогда какая же память продолжала звать вас сюда? Память, которую я сохранил об этом мире. Я думал — память, которую мир сохранил о вас. Вздор какой, дорогой мой Рейс, мир забывает, я ведь вам говорил уже, мир забывает все. Вы считаете, что вас забудут? Мир забывает столь многое, что сам не ощущает нехватки всего того, о чем забыл. Какая суетность. Разумеется, суетней поэта только другой поэт — помельче калибром. Стало быть, я — суетней, чем вы? Позвольте вам сказать и не сочтите за лесть, вы — неплохой поэт. Но все же похуже, чем вы? Думаю, что да. Когда нас обоих уже не будет, любопытно было бы узнать — если, конечно, к этому времени память о нас не изгладится или пока она не изгладится, — какая чаша весов перетянет. Ах, весам и весовщикам не будет до нас никакого дела. Значит, смерть — есть? Есть. Рикардо Рейс поплотнее запахнул плащ: Озяб, пора домой, если хотите — пойдемте ко мне, поговорим еще немного. Нынче вы не ждете гостей? Нет, и вы сможете остаться, как тогда, помните? Вам одиноко? Не до такой степени, чтобы рыскать по городу в поисках общества — просто мне кажется, что и покойнику иногда приятно посидеть в тепле и уюте под крышей, в кресле или на диване. Вы, Рикардо, прежде не были склонны к иронии. И теперь не склонен. Он поднялся и спросил: Ну что же — идем? Фернандо Пессоа шел за ним следом и догнал у первого фонаря, дом стоял на другой стороне улицы, внизу. У подъезда, задрав голову, словно измеряя окна, торчал какой-то человек, и вид у него был такой, будто он шел мимо и на миг остановился, замер в неустойчивом равновесии на утомительно крутом подъеме, и любой из нас счел бы его просто припозднившимся прохожим, мало ли таких в нашем славном Лиссабоне, не все же с курами ложатся, но когда Рикардо Рейс подошел поближе, в нос ему ударил неистовый луковый смрад, и он узнал агента Виктора — есть запахи удивительно красноречивые, каждый стоит сотни речей, они могут в мгновение ока набросать портрет, обрисовать и расцветить черты:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120
* * *
Фернандо Пессоа объявился два дня спустя, когда Рикардо Рейс возвращался из ресторана после ужина — суп, рыба, хлеб, фрукты, кофе, два бокала на столе — и продолжал ощущать вкус вина, залпом выпитого перед уходом, что, впрочем, нам уже известно, однако про этого посетителя ни у кого из официантов язык не повернется сказать: Перебрал, совсем хорош, смотреть противно, забавная штука — язык, искрящийся этими вопиющими, казалось бы, неодолимыми противоречиями, ибо что ж хорошего, если противно? — а вместе с тем сколько раз наблюдали мы или даже сами испытывали подобное, но о Рикардо Рейсе в истории пьянства упоминаний нет. Он сохранял ясный рассудок и в прежние встречи с Фернандо Пессоа, в здравом уме и трезвой памяти находится и сейчас, видя на ближайшей к Адамастору скамейке его фигуру со спины — волосы на макушке поредели, да и не так уж много людей ходят в такую погоду без плаща и с непокрытой головой, хоть и апрель, а вечера еще очень прохладные. Рикардо Рейс присел рядом — белели лицо, кисти рук, рубашка, все прочее скрывала темнота, черный костюм тонул в густой тени, отбрасываемой статуей, и никого больше не было в сквере, а на другом берегу реки у самой воды вилась цепочка робких огней — мерцают, как звезды, подрагивают, будто вот-вот погаснут, да все светят. Я уж думал, вы больше не придете, сказал Рикардо Рейс. Несколько дней назад подошел было к вашей двери, но догадался, что вы — с Лидией, и удалился, я никогда не был любителем живых картин, с угадываемой в темноте усталой улыбкой отозвался Фернандо Пессоа. Руки он сложил на колене, и сам принял вид человека, который терпеливо и кротко ждет, когда его позовут или, напротив, — прогонят, а покамест произносит какие-то слова, потому что молчание было бы еще несносней: Я, признаться, не ожидал, что вы проявите столь завидное постоянство, редкое для переменчивого поэта, воспевавшего трех муз — Нееру, Хлою и Лидию, — и так крепко прилепитесь плотью к одной возлюбленной, это истинный подвиг, но ведь две другие не являлись вам, не правда ли? Что ж тут удивительного: в наше время такие имена не в ходу. Ну, а та милая тоненькая сухорукая барышня, как, бишь, ее зовут? Марсенда. Да-да, Марсенда, с ней-то вы видитесь? Мы виделись месяц назад, когда она в очередной раз приезжала в Лиссабон. Она вам нравится? Не знаю. А Лидия? Это совсем другое. Так нравится или нет? До сей поры плоть, как вы изволите выражаться, ее не отвергала. И что же это доказывает? Да ничего не доказывает, по крайней мере, в сфере любви, но, может быть, вы перестанете осведомляться о моей интимной жизни, скажите лучше, почему вы так долго не показывались? Да так, если коротко — потому что досадовал. На меня? И на вас тоже, не на вас как такового, а как на одного из тех, кто пребывает по эту сторону. Какую сторону? Сторону бытия, вот видите, как трудно живому понять мертвых. Полагаю, что и мертвому понять живых — не легче. Мертвый обладает тем преимуществом, что был когда-то живым, знает и этот свет, и тот, а вот живой не в силах постичь и применить к делу одну самую главную истину. И что же гласит эта истина? Что он умрет. Мы, живые, знаем, что когда-нибудь умрем. Нет, не знаете, никто не знает, как и я не знал, пока был жив, мы знаем только, что люди — смертны. Чтобы стать философской максимой, мысль эта представляется мне недостаточно значительной. Еще бы, вы и не представляете себе, до какой степени незначительным все выглядит оттуда, с того света. Но я-то пока еще — на этом. Тогда вы должны знать, что значительно и важно, если вообще есть такое. Быть живым. Дорогой мой Рикардо, поосторожней со словами: ваша Лидия — жива, ваша Марсенда — жива, а вы ничего о них не знаете и не узнали бы, даже если бы они попытались рассказать вам о себе, ибо живых от живых отделяет стена столь же непроницаемая, как и живых — от мертвых. Человек, рассуждающий подобным образом, должен воспринимать смерть как избавление. Нет, это не так: смерть есть разновидность совести, некий судья, который судит все — и себя самого, и жизнь. Дорогой мой Фернандо, поосторожней со словами, вы сильно рискуете. Если бы мы не произносили всех слов, включая самые абсурдные, то никогда не прозвучали бы и необходимые. А вы их теперь уже знаете? Я только теперь начал постигать абсурд. Однажды вы написали: Смерти нет. Я был не прав, есть. Вы это говорите, потому что умерли? Нет, потому что жил и, главным образом, потому, что никогда больше не буду жить, если, конечно, вы способны вообразить, что это такое — никогда больше не быть живым.
Рикардо Рейс поглядел на другой берег. Огни кое-где погасли, другие едва виднелись, тускнея на глазах, над рекой заструился легкий туман. Вы сказали, что перестали приходить с досады. Да. С досады — на меня? Да нет, пожалуй, меня раздражала и утомляла эта игра: память подталкивает, забвение — отталкивает, их схватка заведомо бессмысленна, забвение всегда одержит верх. Я вас не забывал. Знаете, на этих весах вы потянете немного. Тогда какая же память продолжала звать вас сюда? Память, которую я сохранил об этом мире. Я думал — память, которую мир сохранил о вас. Вздор какой, дорогой мой Рейс, мир забывает, я ведь вам говорил уже, мир забывает все. Вы считаете, что вас забудут? Мир забывает столь многое, что сам не ощущает нехватки всего того, о чем забыл. Какая суетность. Разумеется, суетней поэта только другой поэт — помельче калибром. Стало быть, я — суетней, чем вы? Позвольте вам сказать и не сочтите за лесть, вы — неплохой поэт. Но все же похуже, чем вы? Думаю, что да. Когда нас обоих уже не будет, любопытно было бы узнать — если, конечно, к этому времени память о нас не изгладится или пока она не изгладится, — какая чаша весов перетянет. Ах, весам и весовщикам не будет до нас никакого дела. Значит, смерть — есть? Есть. Рикардо Рейс поплотнее запахнул плащ: Озяб, пора домой, если хотите — пойдемте ко мне, поговорим еще немного. Нынче вы не ждете гостей? Нет, и вы сможете остаться, как тогда, помните? Вам одиноко? Не до такой степени, чтобы рыскать по городу в поисках общества — просто мне кажется, что и покойнику иногда приятно посидеть в тепле и уюте под крышей, в кресле или на диване. Вы, Рикардо, прежде не были склонны к иронии. И теперь не склонен. Он поднялся и спросил: Ну что же — идем? Фернандо Пессоа шел за ним следом и догнал у первого фонаря, дом стоял на другой стороне улицы, внизу. У подъезда, задрав голову, словно измеряя окна, торчал какой-то человек, и вид у него был такой, будто он шел мимо и на миг остановился, замер в неустойчивом равновесии на утомительно крутом подъеме, и любой из нас счел бы его просто припозднившимся прохожим, мало ли таких в нашем славном Лиссабоне, не все же с курами ложатся, но когда Рикардо Рейс подошел поближе, в нос ему ударил неистовый луковый смрад, и он узнал агента Виктора — есть запахи удивительно красноречивые, каждый стоит сотни речей, они могут в мгновение ока набросать портрет, обрисовать и расцветить черты:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120