По вагону начал активно распространяться омерзительный сладковато-трупный запах. А так как на занятия я ехал отнюдь не один, а с целой группой таких же раззвездяев, то все они, моментом раскусив ситуацию, ни секунды не раздумывая, набросились на слипшиеся отходы с какой-то животной страстью и на глазах потрясенных пассажиров принялись поедать эту поистине адскую смесь, вырывая из рук товарищей грушевые хвосты и обсасывая их, как изнеженный гурман куриную косточку.
В вагоне воцарилась страшная тишина. Даже колеса стучать перестали. Оно и понятно — зрелище было не из приятных. Душераздирающее было зрелище. Выйдя из столбняка, какая-то чистенькая старушка перекрестилась и, плюнув в сторону насмерть перепуганных контролеров, бросила им в лицо:
— Фашисты! Палачи! Нелюди! Неужели вас мать родила? Да как же вас земля-то носит?
— Да чо там говорить, ваще, — сочувственно отозвался несвежий гражданин из тамбура, судя по пальто — не директор Института ядерной физики. — Душить таких сволочей надо! Беспощадно!
По всему было видать, что он и сам бы с легким сердцем исполнил эту полезную социальную процедуру, да вот беда — на работу опаздывает. Некогда.
Я не знаю, каким бы историческим катаклизмом обернулась эта история, но, к счастью для моих обидчиков, электричка остановилась, и, благодаря судьбу за чудесное спасение, едва не растерзанные толпой контролеры вышмыгнули наружу. А мы, опрометью бросившись в темный угол и проклиная собственную находчивость, принялись с ненавистью выковыривать из зубов остатки только что поглощенного яства, после чего, выпив лошадиную дозу газировки, дружно направились к гастроэнтерологу.
Вообще, мы часто устраивали в электричках некое подобие театрального действа.
Однажды сокурснику Виталику Довганю кто-то из его родственников сдуру подарил стартовый пистолет. Солидный такой, массивный. Если не знать, что стартовый, можно и трухануть. Довгань его все время носил с собой.
— Да я так, на всякий случай, — оправдывал себя он. — Вдруг шпанюга какая-нибудь нападет? А я бац-бац — и готово!
Но шпанюги как назло не покушались на Довганя, а скорее наоборот — всячески игнорировали. Зато менты при виде тяжело оттянутого кармана слетались на него, как мухи на мед. При первой же вязке Довгань честно признался, что пистолет ему подарила родная тетя, помешанная на оружии, и чуть было не лишился любимой игрушки. Отпустили его только после того, как он поклялся подаренную теткой цацку с собой не таскать, а хранить ее в ящике стола подальше. Сержанту, задержавшему Довганя в следующий раз, Виталик, наученный горьким опытом, доверительно сообщил, что он — легкоатлетический судья и прямо сейчас едет на Спартакиаду судить соревнования бегунов. Для того чтобы сержант не сомневался в правдивости сказанного, он сунул ему под нос кусок красной материи, случайно оказавшийся в сумке, клятвенно божась и убеждая его, что именно эта алая грязная тряпица, несмотря на невзрачный вид, как раз и является судейской повязкой.
На справедливый вопрос сержанта: «А где, собственно, надпись, подтверждающая, что она именно судейская, а не половая?» — Довгань, преданно заглядывая в милицейские глаза, сказал:
— А Бог его знает! Стерлась, наверное.
Дело было в декабре, и потому неугомонный сержант задал еще один провокационный вопрос: «А кто же это будет бегать в одной майке по такому морозу?» — и Довгань, смекнув, что дело опять попахивает керосином, объяснил настырному сержанту, что в Спорткомитете тоже не дураки сидят и что Спартакиада проходит в закрытом помещении.
Версия летней Спартакиады, проходящей в декабре, но взаперти, успокоила бдительного сержанта.
А Виталик с тех пор при каждом очередном задержании бодро докладывал, что он судья, и, помахав в качестве главного аргумента кровавой повязкой, интеллигентно раскланивался и пропадал.
Шли месяцы. Стартовый пистолет безнадежно скучал в довганевском кармане, а вместе с ним томился и его деятельный хозяин.
Иногда, выйдя в наш уютный дворик, он постреливал в воздух, распугивая ворон и кошек, но такой бессмысленный расстрел не удовлетворял высоких довганевских амбиций. Ему хотелось испробовать пугач в настоящем деле: мысль эта занимала его постоянно. И фортуна решила пойти ему навстречу. Лучше бы она этого не делала.
Мы стояли на платформе Белорусского вокзала в ожидании последней электрички. Неподалеку, обсасывая свою безумную идею, слонялся, приподняв воротник, несостоявшийся ворошиловский стрелок. Ожидающие поезда с подозрением поглядывали на его сутулую, нахохлившуюся от холода фигуру. Это и понятно — походка бочком, редкие лошадиные зубы, разбросанные по рту нещедрой рукой пьяного сеятеля, узкие азиат-ские зенки, хищно поблескивающие из-под тяжелых роговых очков, — все это наводило на мысль: уж не болтается ли по перрону неопознанный органами КГБ коварный японский шпион.
Рядом с Довганем покуривал Ленька Вербин, его полный антипод. Он являл собой классический образ преступника по системе Ломброзо. Низкий лоб, срос-шиеся брови, хриплый голос, многодневная щетина и, наконец, огромные кулачищи — весь этот прелестный набор при встрече с Лешкой на пустынной улочке вызывал у случайного прохожего одно желание — громко и страстно заорать во все горло: «КАРАУЛ!!!»
По всему было видно, что Довгань, прицелившись орлиным взором в курившего Вербина, дозревал. А дозрев, подошел к нему и замурлыкал сладко:
— Лелик, я придумал мулечку. Я — как бы оперативник, а ты — как будто уголовник. Порознь мы садимся в электричку. Ты почитываешь журнальчик, ни о чем таком плохом не догадываешься, и тут подхожу я и прошу предъявить паспорт. Ты, ничего не говоря, бьешь меня в пах, ну, не по-настоящему, конечно, а якобы бьешь, я, в ответ, вынимаю свой пистоль, шарашу из него, ты хватаешься за ногу, падаешь, я валюсь на тебя, имитируем драчку, я тебя вяжу, после чего всем сообщаю: «Внимание, уважаемая публика! Это был актерский этюд на тему поимки крутого авторитета. Второй курс, отделение клоунады, цирковое училище». Народ в отпаде, всеобщая ржачка и ликование. Мне кажется, неплохо придумано. А тебе?
На секундочку представив себе, какую реакцию вызовет у полусонных пассажиров «сладкая парочка», собирающаяся устроить дебош с пальбой, а потом весело сообщающая, что это была всего лишь невинная актерская шутка, я, войдя в вагон, благоразумно отсел подальше от места предполагаемого побоища.
Человек десять, скорее всего работяг, возвращавшихся после второй смены, разбрелись по разным углам и задремали. Тревожило, что работяги подобрались мужики крупно-упитанные и их угрюмые усталые физиономии явно не были готовы к восприятию остроумной, как ошибочно казалось Довганю, сценки.
Когда Вербин вошел в вагон, я на всякий случай съежился и втянул голову в шею. Вербин, как и было условлено, раскрыл журнал и, делая вид, будто читает, затравленно озирался по сторонам. Об этом они с Виталиком не договаривались — это была маленькая актерская находка самого Вербина.
Работяги, почувствовав неладное, как по команде открыли глаза и принялись напряженно разглядывать незнакомца. Затем в дверях появился Довгань и начал просверливать узкими азиатскими глазками всех сидящих. Сидящим это вряд ли могло понравиться — при виде полуслепого японского диверсанта они напряглись еще больше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31