Самым хорошим на свете был родной дом. Самыми лучшими были отец и мать, и он стал думать о них.
Дом на окраине Новосибирска, за речкой Каменкой. Крепкий дом над оврагом, с деревенским заплотом и деревенскими широкущими воротами. Во дворе хозяйство: куры, корова. В палисаднике черемуха и рябины — кругом все деревенское. Мать день-деньской в хлопотах по хозяйству, а отец работал грузчиком в порту и выпивал часто; иначе какой же он был бы грузчик!
Вот он возвращается с получкой домой. Издали слышится.
Милка, купи мне дачу,
В городе скушно мне жить.
Если не купишь — заплачу
И перестану любить.
Мать распахивает перед отцом не створку ворот для ходьбы, а проезжую часть. Отец был смиренный, добрый человек, но, как и многие русские мужики, пьяный круто менялся нравом, кочевряжился, мной раз даже шумел.
Вот он стоит в широком проеме ворот, как на экране. Рубаха напрочь распахнута, из кармана горлышко с сургучом торчит. Стоит, изучает: как тут к нему относятся? Почтительно ли? Вполне почтительно — решил и пошел с приплясом по двору, пытаясь па ходу ущипнуть мать. Мать накладывает по бесчувственной от грузов шее отца, поймав отработанным чутьем, что сегодня он в духе и рассердиться уже не захочет.
— Да иди уж ты, иди, кровопивец! — облегченно ругается мать и все накладывает ему, накладывает. Отец хохочет. Ему эти материны действия доставляют даже удовольствие.
Олега отец любил нежно. С похмелья, бывало, прятался дня два-три, не попадался сыну на глаза. Отец даже разувался и ходил по комнате в козьих носках, когда Олег делал уроки, чтоб ничего не скрипнуло, не брякнуло. Сам он умел только расписываться. У Олега была своя комната, полка с книгами, велосипед.
Отца нет. Он погиб в Белоруссии. Пуля, попавшая в него, рикошетом дошла до Сибири и смертельно ранила мать. Она зачахла и держится мечтой о возвращении сына. Что будет с матерью?..
Наплывают видения.
Лето. Сеновал. Спит Олег в мелком, лесном сене (он так любил отыскивать в этом сене отголоски лета — сухие землянички!). По крыше шуршит дождь. Шепчет. Убаюкивает. Но вот налетает порыв ветра. Что-то хлопает, грохает, ходуном ходит сеновал. Это хлопает дверь. Забыл Олег накинуть веревочную петлю на крюк, поэтому и гуляет дверь, качается. Вот она забухала оглушительно, часто: бах, бах! Тр-р-рах!..
— Олег, проснись, Олег!
Олег катнулся с кровати, охнул от боли и закрыл глаза рукой, так их резануло ярким светом. Затем боязливо отнял руки и увидел перед собой Сашку, а за окном госпиталя оплывающие фонари, сброшенные с самолетов, вспышки от выстрелов и разрывов. В городе реже, к станции гуще с торопливым захлебом стучали зенитки. На черные ломти резали небо пулеметы трассирующими очередями. За городом одиноко и бестолково метался бледный луч прожектора. Ничего не попадалось в луч, и он, сконфузившись, угас. Гремели разрывы бомб, выхватывая мгновенными всполохами притаившиеся в темноте вагоны с беззащитными спинами и осторожно выбрасывающие пар паровозы. Вдруг, словно раненная, вскрикнула маневрушка и покатилась в темноту, как под откос. Тут же госпиталь качнуло, брызнули, со звоном рассыпались стекла. Дверь из палаты распахнулась.
— О-о, пся крев! — выплеснулось оттуда польское ругательство.
А потом пошла смесь:
— Джалдас! Джалдас! Китлеры бомбят! Китлеры бомбят! Ой! бой… вай… эй! Худая!
— Штабы табе провалиться! Спать не дае, проклятый хриц!
— Маты ридна! Маты ридна!
— В триста богов! В четыреста боженят!..
Олег испугался криков, яркого света, грохота, полез под кровать, стукнулся раненым плечом, вскрикнул. Сашка схватил его за рубаху, повалил на подушку.
— Не паникуй!
В это время из палаты с визгом вылетела Даша и забегала по коридору. На ней дымился халат. По черным полам халата скользнула светлая змейка, они взялись огнем. Сашка сцапал Дашу, сдернул с нее халат, смял ладонями прогоревшую юбку.
— Как же тебя угораздило? — удивился он и прикрикнул: — Перестань блажить! Как подпалилась, спрашиваю?
— Коптилку спросонок под халат сунула-а-а! — пропела Даша. — Светомаскировка-а!..
— Нашла укромное место! — Сашка вытер Даше нос концом ее же косынки. — Как паленая замуж выходить станешь? Жених, он привереда! Он любит, чтобы каждая деталь на месте была, чтоб все в ажуре… — Разговаривая так, немного укоризненным тоном, Сашка надевал задом наперед халат на Дашу и, подвязав его бинтом, как кушаком, подтолкнул сестру в палату: — Иди на пост! Раненые небось все под кроватями. Один Олик вон на месте. Отчаянный! — И сам последовал за Дашей, продолжая подсмеиваться над ней.
— Да будет тебе! — услышал Олег уже спокойный голос Даши и следом звонкую оплеуху. Должно быть, Сашка пользовался моментом.
Тем временем налет на станцию Ярослав кончился. Погасли фонари, смолкли зенитки, закуковали как ни в чем не бывало хлопотливые маневрушки. Сашка помог Даше поднять на кровати раненых, которые сползли на пол, засветил коптилку и, строго наказав, чтобы сестра не прятала ее больше под подол, отправился досыпать.
Утром, после завтрака, Олега увели на перевязку.
Мучительно долго отмачивали марганцем и отдирали от плеча бинты. Потом обработали рану, врач осмотрел ее внимательно, потыкал в рану зондом, будто раскаленным прутом, сказал, что солдатик в рубашке родился.
«Я и без тебя это знаю», — отметил про себя Олег.
На него наложили погрудный гипс, прихватили вместе с плечом часть руки и уверили, что через месяцок он как штык выскочит отсюда, потому что плечевой сустав не нарушен, а только задет осколком. Олег очень обрадовался, но, пока схватывался и каменел гипс, вконец замерз, и радость в нем тоже замерзла. Когда пришел на свою койку, у него зуб на зуб не попадал. Он осторожно забрался под одеяло и услышал, как пощипывает под гипсом, это с корнем выдергивались присохшие к гипсу волоски.
Сашки не было. Его тоже вызвали на перевязку. Он появился с серым лицом и стиснутыми зубами. С час пролежал на койке, ни слова не говоря. Поднялся сумрачный, постоял у окна, барабаня пальцами по стеклу, что-то пробормотал себе под нос. «Не стихи ли опять сочиняет?» — подумал Олег и притаился, боясь спугнуть Сашку. Но тот чертыхнулся, спросил у Олега, не видел ли он рыжую сеструху, и отправился вниз по лестнице, искать ее.
Он где-то нашел Дашу, долго вертелся возле нее, рассказывал разные веселости, хотя ему было невесело после перевязки. Сашка подъезжал к сестре не без умысла, но она отнекивалась, уходила от Сашки.
— Слышь, паленая, за мои героические дела! — приставал он к Даше, пробегавшей по коридору.
— Отстань, конопатый, — игриво ответила Даша, держа шприц кверху иглой. — А то уколю!
— Я ж тебя для потомства сохранил! — не испугался Сашка иглы — он видел кое-что и поколючей. — А ты за это пойла жалеешь. Принеси, а?
Кончилось все это тем, что Сашка появился перед Олегом заметно повеселевший, с пробиркой, упрятанной в рукав.
— Хвати для тонусу! — сунул он рукав Олегу.
— Тут что?
— Моча! — гаркнул Сашка. — Ну, чего хохотальник открыл? Пей!
Олег вылил в рот все, что было в пробирке, и стал хватать губами воздух, а он никак не хватался. Сашка подскочил к окну, где стоял графин, и прямо из горлышка плеснул в беспомощно открытый рот солдатика воды. И когда тот очухался, беспредельно удивился:
— Неужели никогда не пил холостой спирт?
1 2 3 4 5 6 7 8 9