У нас многие так и зовут его: тень; отчасти, надо полагать, за худобу. Вот подождите: вы ему понравились, теперь прилипнет.
Савва. Со мной разговоры короткие: прогоню.
Кондратий. И бить его пробовали – не помогает. Он тут на двадцать верст известен. Фигура!
Пауза. Темнеет. Зарницы чаще. Безмолвно вспыхивают они в разных сторонах неба, и кажется при каждой вспышке, что кто-то заглядывает через ограду и башни во двор монастыря.
Савва. Ты зачем, Кондратий, здесь мне место назначил? Проходной двор какой-то. Облепили меня монахи да юродивые, как блохи. Говорил я: лучше в лесу, спокойнее.
Кондратий. Для избежания подозрений. Пойдем мы с вами в лес, – зачем, скажут, благочестивый Кондратий с таким связался – извините – человеком? А тут всякому место. Я нарочно и приходить повременил: пусть вас с разными людьми повидают.
Савва (пристально смотрит) . Ну?
Кондратий (отводит глаза и пожимает плечами) . Не могу.
Савва. Боишься?
Кондратий. Говоря по совести: боюсь.
Савва. Ну и дрянь же ты, брат, человек.
Кондратий. Это уж как хотите.
Пауза.
Савва. Да чего боишься-то, дурень? Машинка безопасная, тебя не тронет. Поставил, завел, а сам хоть на деревню ступай, к бабам.
Кондратий. Да я не этого.
Савва. Суда? Так сказано же тебе: в случае чего вину на себя беру. Не веришь?
Кондратий. Как не верить? Верю.
Савва. Так чего же? Неужели Бога?
Кондратий. Бога.
Савва. Да ведь ты же не в Бога, а в дьявола веришь?
Кондратий. А кто знает: а вдруг Он да и есть? Тогда тоже, Савва Егорович, благодарю покорно за одолжение. Да и из-за чего? Живу я спокойно, хорошо; конечно, как вы говорите, обман: так я же здесь при чем? Хотят верить, пусть себе и верят. Не я Бога выдумал.
Савва. Послушай, ты знаешь, что я сам бы мог это сделать. Взял да во время крестного хода бомбу и бросил – вот тебе и все. Но тогда погибнет много народу, а это сейчас – лишнее. Поэтому я тебя и прошу. А если ты откажешься, так я все-таки сделаю, и на твоей душе будут убитые. Понял?
Кондратий. Зачем же на моей? Не я буду бросать. Да опять-таки мне-то какое дело до них, до убитых? Народу на свете много, всех не перебьете, сколько ни бросайте.
Савва. А тебе их не жалко?
Кондратий. Всех жалеть – самому не останется.
Савва. Ну вот! Ты умный человек, говорил же я тебе, а ты все не веришь. Умный, а испортить кусок дерева боишься.
Кондратий. Если это кусок дерева, так из-за чего же и вам хлопотать? – То-то, что не дерево, а образ.
Савва. Ну да. Налипло на него много, вот они его и ценят. А я не люблю того, что люди дорого ценят.
Кондратий. Как же это так «не любите»?
Савва. Так и не люблю. Когда для человека шапка дороже головы, так нужно с него и шапку и голову снять. Эх, дядя, не будь ты трус, порассказал бы я тебе!
Кондратий. Что ж, расскажите, от этого мне греха не будет. Да и не трус я, а просто осторожный человек.
Савва. Это, дядя, только начало.
Кондратий. Хорошее начало, нечего сказать. А конец какой?
Савва. Голая земля – понимаешь? Голая земля, и на ней голый человек, голый, как мать родила. Ни штанов на нем, ни орденов на нем, ни карманов у него – ничего. Ты подумай: человек без карманов – ведь это что же! Да, брат, икона – это еще ничего.
Кондратий. Я и говорю: новую сделают.
Савва. Ну, да уж не та будет. Да и не забудут они уже, что динамит сильнее ихнего Бога! А человек – сильнее динамита. Вот они кланяются, вот они молятся, вот они прямо взглянуть не смеют, холопы поганые, а пришел настоящий человек и разрушил. Готово!
Кондратий. Действительно.
Савва. И когда так будет разрушен десяток их идолов, они почувствуют, холопы, что кончилось царство ихнего Бога и наступило царство человека. И сколько их подохнет от ужаса одного, с ума будут сходить, в огонь бросаться. Антихрист, скажут, пришел… ты подумай, Кондратий!
Кондратий. А вам не жалко?
Савва. Их-то? Они мне тюрьму выстроили, а я их жалеть буду? Они голову мою в застенок посадили, а я их жалеть буду? Ха! Тебе в голову гвозди вбивали или нет? Нет. Ну, а у меня вся голова гвоздями утыкана – мастера они гвозди вгонять, пожалеть их надо?
Кондратий. Кто же вы такой, что никого не жалеете?
Савва. Я? Я, дядя, человек, который однажды родился. Родился и пошел смотреть. Увидел церкви – и каторгу. Увидел университеты – и дома терпимости. Увидел фабрики – и картинные галереи. Увидел дворец – и нору в навозе. Подсчитал так, понимаешь, сколько на одну галерею острогов приходится, и решил: надо уничтожить все. И мы это сделаем. Да, пора нам посчитаться, пора!
Кондратий. Кто мы?
Савва. Я, ты, Кондратий, другие.
Кондратий. Народ глуп, не поймет он этого.
Савва. Поймет, когда загорится все кругом. Огонь, дядя, учитель хороший. Ты слыхал о Рафаэле?
Кондратий. Нет, не приходилось.
Савва. Ну так вот. После Бога мы примемся за них. Там их много: Тицианы, Шекспиры, Пушкины, Толстые. Из всего этого мы сделаем хорошенький костерчик и польем его керосином. Потом, дядя, мы сожжем их города!
Кондратий. Ну-ну, вы шутите! Как же это можно – города!
Савва. Нет, зачем шутить. Все города. Ведь что такое ихние города? Это могилы, понимаешь, каменные могилы. И если этих дураков не остановить и дать им строиться еще, они всю землю оденут в камень, и тогда задохнутся все. Все!
Кондратий. Бедному человеку придется плохо!
Савва. Тогда все будут бедные. Богатый – отчего он богат? Оттого, что есть у него дом, деньги, забором он отгородился. А как не будет у него ни домов, ни денег, ни забора…
Кондратий. Верно! И документов, значит, нет – сгорели!
Савва. И документов нет. Иди-ка, дядя, работать, – буде дворяниться!
Кондратий (смеется) . Потеха! Голые это все, как из бани!
Савва. Ты мужик, Кондратий?
Кондратий. Подати плачу. Крестьянин я, это верно.
Савва. Я тоже мужик. Нам, брат, с тобой хуже не станет.
Кондратий. Да уж куда хуже! Но только много народу пропадет, Савва Егорович!
Савва. Ничего, довольно останется. Дрянь, дядя, пропадет. Глупые пропадут, для которых эта жизнь, как скорлупа для рака! Пропадут те, кто верит, – у них отнимется вера. Пропадут те, кто любит старое, – у них все отнимется. Пропадут слабые, больные, любящие покой: покоя, дядя, не будет на земле. Останутся только свободные и смелые, с молодою жадною душой, с ясными глазами, которые обнимают мир.
Кондратий. Как у вас… Я ваших глаз, Савва Егорович, боюсь, особенно в темноте.
Савва. Как у меня? Нет, Кондратий, я человек отравленный, – от меня ихнею мертвечиною пахнет. Будут люди лучше, свободнее, веселее. И, свободные от всего, голые, вооруженные только разумом своим, они сговорятся и устроят новую жизнь, хорошую жизнь, Кондратий, где можно будет дышать человеку.
Кондратий. Любопытно. Только позвольте сказать вам, Савва Егорович… народ – он хитрый, припрячет что-нибудь или как. А потом, глядь, на старое и повернули, по-старому, значит, как было. Тогда как?
Савва. По-старому. (Мрачно.) Тогда совсем надо его уничтожить. Пусть на земле совсем не будет человека. Раз жизнь ему не удалась, пусть уйдет и даст место другим, – и это будет благородно, и тогда можно будет и пожалеть его, великого осквернителя и страдальца земли!..
Кондратий (качая головой) . Однако!
Савва (кладя ему руку на плечо) . Поверь мне, монах, я исходил много городов и земель, и нигде я не видел свободного человека. Я видел только рабов. Я видел клетки, в которых они живут, постели, на которых они родятся и умирают;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Савва. Со мной разговоры короткие: прогоню.
Кондратий. И бить его пробовали – не помогает. Он тут на двадцать верст известен. Фигура!
Пауза. Темнеет. Зарницы чаще. Безмолвно вспыхивают они в разных сторонах неба, и кажется при каждой вспышке, что кто-то заглядывает через ограду и башни во двор монастыря.
Савва. Ты зачем, Кондратий, здесь мне место назначил? Проходной двор какой-то. Облепили меня монахи да юродивые, как блохи. Говорил я: лучше в лесу, спокойнее.
Кондратий. Для избежания подозрений. Пойдем мы с вами в лес, – зачем, скажут, благочестивый Кондратий с таким связался – извините – человеком? А тут всякому место. Я нарочно и приходить повременил: пусть вас с разными людьми повидают.
Савва (пристально смотрит) . Ну?
Кондратий (отводит глаза и пожимает плечами) . Не могу.
Савва. Боишься?
Кондратий. Говоря по совести: боюсь.
Савва. Ну и дрянь же ты, брат, человек.
Кондратий. Это уж как хотите.
Пауза.
Савва. Да чего боишься-то, дурень? Машинка безопасная, тебя не тронет. Поставил, завел, а сам хоть на деревню ступай, к бабам.
Кондратий. Да я не этого.
Савва. Суда? Так сказано же тебе: в случае чего вину на себя беру. Не веришь?
Кондратий. Как не верить? Верю.
Савва. Так чего же? Неужели Бога?
Кондратий. Бога.
Савва. Да ведь ты же не в Бога, а в дьявола веришь?
Кондратий. А кто знает: а вдруг Он да и есть? Тогда тоже, Савва Егорович, благодарю покорно за одолжение. Да и из-за чего? Живу я спокойно, хорошо; конечно, как вы говорите, обман: так я же здесь при чем? Хотят верить, пусть себе и верят. Не я Бога выдумал.
Савва. Послушай, ты знаешь, что я сам бы мог это сделать. Взял да во время крестного хода бомбу и бросил – вот тебе и все. Но тогда погибнет много народу, а это сейчас – лишнее. Поэтому я тебя и прошу. А если ты откажешься, так я все-таки сделаю, и на твоей душе будут убитые. Понял?
Кондратий. Зачем же на моей? Не я буду бросать. Да опять-таки мне-то какое дело до них, до убитых? Народу на свете много, всех не перебьете, сколько ни бросайте.
Савва. А тебе их не жалко?
Кондратий. Всех жалеть – самому не останется.
Савва. Ну вот! Ты умный человек, говорил же я тебе, а ты все не веришь. Умный, а испортить кусок дерева боишься.
Кондратий. Если это кусок дерева, так из-за чего же и вам хлопотать? – То-то, что не дерево, а образ.
Савва. Ну да. Налипло на него много, вот они его и ценят. А я не люблю того, что люди дорого ценят.
Кондратий. Как же это так «не любите»?
Савва. Так и не люблю. Когда для человека шапка дороже головы, так нужно с него и шапку и голову снять. Эх, дядя, не будь ты трус, порассказал бы я тебе!
Кондратий. Что ж, расскажите, от этого мне греха не будет. Да и не трус я, а просто осторожный человек.
Савва. Это, дядя, только начало.
Кондратий. Хорошее начало, нечего сказать. А конец какой?
Савва. Голая земля – понимаешь? Голая земля, и на ней голый человек, голый, как мать родила. Ни штанов на нем, ни орденов на нем, ни карманов у него – ничего. Ты подумай: человек без карманов – ведь это что же! Да, брат, икона – это еще ничего.
Кондратий. Я и говорю: новую сделают.
Савва. Ну, да уж не та будет. Да и не забудут они уже, что динамит сильнее ихнего Бога! А человек – сильнее динамита. Вот они кланяются, вот они молятся, вот они прямо взглянуть не смеют, холопы поганые, а пришел настоящий человек и разрушил. Готово!
Кондратий. Действительно.
Савва. И когда так будет разрушен десяток их идолов, они почувствуют, холопы, что кончилось царство ихнего Бога и наступило царство человека. И сколько их подохнет от ужаса одного, с ума будут сходить, в огонь бросаться. Антихрист, скажут, пришел… ты подумай, Кондратий!
Кондратий. А вам не жалко?
Савва. Их-то? Они мне тюрьму выстроили, а я их жалеть буду? Они голову мою в застенок посадили, а я их жалеть буду? Ха! Тебе в голову гвозди вбивали или нет? Нет. Ну, а у меня вся голова гвоздями утыкана – мастера они гвозди вгонять, пожалеть их надо?
Кондратий. Кто же вы такой, что никого не жалеете?
Савва. Я? Я, дядя, человек, который однажды родился. Родился и пошел смотреть. Увидел церкви – и каторгу. Увидел университеты – и дома терпимости. Увидел фабрики – и картинные галереи. Увидел дворец – и нору в навозе. Подсчитал так, понимаешь, сколько на одну галерею острогов приходится, и решил: надо уничтожить все. И мы это сделаем. Да, пора нам посчитаться, пора!
Кондратий. Кто мы?
Савва. Я, ты, Кондратий, другие.
Кондратий. Народ глуп, не поймет он этого.
Савва. Поймет, когда загорится все кругом. Огонь, дядя, учитель хороший. Ты слыхал о Рафаэле?
Кондратий. Нет, не приходилось.
Савва. Ну так вот. После Бога мы примемся за них. Там их много: Тицианы, Шекспиры, Пушкины, Толстые. Из всего этого мы сделаем хорошенький костерчик и польем его керосином. Потом, дядя, мы сожжем их города!
Кондратий. Ну-ну, вы шутите! Как же это можно – города!
Савва. Нет, зачем шутить. Все города. Ведь что такое ихние города? Это могилы, понимаешь, каменные могилы. И если этих дураков не остановить и дать им строиться еще, они всю землю оденут в камень, и тогда задохнутся все. Все!
Кондратий. Бедному человеку придется плохо!
Савва. Тогда все будут бедные. Богатый – отчего он богат? Оттого, что есть у него дом, деньги, забором он отгородился. А как не будет у него ни домов, ни денег, ни забора…
Кондратий. Верно! И документов, значит, нет – сгорели!
Савва. И документов нет. Иди-ка, дядя, работать, – буде дворяниться!
Кондратий (смеется) . Потеха! Голые это все, как из бани!
Савва. Ты мужик, Кондратий?
Кондратий. Подати плачу. Крестьянин я, это верно.
Савва. Я тоже мужик. Нам, брат, с тобой хуже не станет.
Кондратий. Да уж куда хуже! Но только много народу пропадет, Савва Егорович!
Савва. Ничего, довольно останется. Дрянь, дядя, пропадет. Глупые пропадут, для которых эта жизнь, как скорлупа для рака! Пропадут те, кто верит, – у них отнимется вера. Пропадут те, кто любит старое, – у них все отнимется. Пропадут слабые, больные, любящие покой: покоя, дядя, не будет на земле. Останутся только свободные и смелые, с молодою жадною душой, с ясными глазами, которые обнимают мир.
Кондратий. Как у вас… Я ваших глаз, Савва Егорович, боюсь, особенно в темноте.
Савва. Как у меня? Нет, Кондратий, я человек отравленный, – от меня ихнею мертвечиною пахнет. Будут люди лучше, свободнее, веселее. И, свободные от всего, голые, вооруженные только разумом своим, они сговорятся и устроят новую жизнь, хорошую жизнь, Кондратий, где можно будет дышать человеку.
Кондратий. Любопытно. Только позвольте сказать вам, Савва Егорович… народ – он хитрый, припрячет что-нибудь или как. А потом, глядь, на старое и повернули, по-старому, значит, как было. Тогда как?
Савва. По-старому. (Мрачно.) Тогда совсем надо его уничтожить. Пусть на земле совсем не будет человека. Раз жизнь ему не удалась, пусть уйдет и даст место другим, – и это будет благородно, и тогда можно будет и пожалеть его, великого осквернителя и страдальца земли!..
Кондратий (качая головой) . Однако!
Савва (кладя ему руку на плечо) . Поверь мне, монах, я исходил много городов и земель, и нигде я не видел свободного человека. Я видел только рабов. Я видел клетки, в которых они живут, постели, на которых они родятся и умирают;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19