Мы удивили его
За работой. Но, нет, это он нас удивил
Тем, как работал. Еще немного и картина-закончена.
Удивление почти чрезмерно, как если бы кто то
Вздрогнул от порыва метели, которая даже
Сейчас еще угасает в собственных хлопьях.
Это случилось, когда ты уснул изнутри.
И нет оснований, чтоб просыпаться, разве что день на исходе,
И будет трудно ночью уснуть,-ну, может быть, только под утро.
Тень города впрыскивает под кожу свою же тревогу:
Рим, где Франческо работал в дни Мародерства:
Его фантазии изумили солдат, которые ворвались к нему;
Они разрешили Франческо бежать и он вскоре уехал;
Вена, где сегодня находится его живопись, где
Я с Пьером смотрел ее летом 1959 года; Нью Йорк,-
Где сейчас я живу,-логарифм всех городов. Наш пейзаж
Оживлен постоянным ветвлением, челночным движением,
Бизнес пасется жестом, взглядом, молвой. Другая жизнь городу,
От-ражение в зеркале неизвестной, однако
Точно описанной мастерской. Он хочет вытянуть
Жизнь из нее, свести ее размеченное пространство
К розыгрышу, превратить ее в остров.
Процесс временно был остановлен,
Но, вот, по ходу возникает иное-
Нечто драгоценное в ветре. Остановишь, Франческо, его?
Достанет ли на это сил у тебя?
Ветер несет то, чего он не знает, ветер, несущий себя,
Ослепший, не ведающий о себе ничего. Это инерция,
Которая, по утверждению многих, однажды иссушила всю силу-
Потаенную или всеобщую: шепоты слов, которых никто не поймет,
Но ощутить которые можно-холодок увядания,
Странствующий среди мысов, полуостровов твоих скреп и так
Далее к архипелагам, к погруженной, воздушной тайне
открытых морей.
Такова негативная сторона. Позитивная же
Сторона состоит в придании жизни известности,
Чтобы придавать значение тому, что, лишь мнится,
должно нас покинуть,
Но сейчас, как эта новая форма вопросов, кажется
не сообразны стилю. Если они решили стать классиками,
Им нужно решать, на какой они стороне.
Их сдержанность предполагает развитие
Городского сценария, привносит двусмысленность,
Которая выглядит своевольно уставшей, старческие забавы.
Что нам нужно сегодня-лишь только этот, не схожий ни с чем
Мятежник, стучащий в ворота притихшего замка. Франческо,
По мере того, как никакого ответа/ответов вообще не последовало,
Твои аргументы стали попахивать. И, если они рассыплются прахом,
это будет лишь значить, что их время ушло какое то время тому,
Но посмотри, выслушай: возможно другая жизнь накоплена там,
В тайниках никому не известных; то есть, не мы-изменения;
На самом же деле мы это и есть, если сможем вернуться.
Система
(Из Трех поэм )
Итак, система распадалась. Тот, кто продирался через все неурядицы и хлопоты внутрь себя, пятясь по радиусу к своему средоточию, вдруг понимает: если он не переборет подступившую икоту, она вдребезги разорвет его изнутри. И сквозь осколки жизни, ее окраины и предместья откроется путь вовне, за пределы города.
И тогда, и сейчас, что бы ни происходило, узнаваемо ощущение ветра перед его дуновением. Из него вылупляется предощущение, полностью оперившееся,-так вспыхивает новое существование, но и оно уже успело в нас загнездиться. Кусты и переулки здесь только для его разделения; им выпало предотвратить его кувырок сквозь себя, сужение в свое русло и вторжение единым потоком в утро Дня Искушения. Играя, мы улавливаем паузы, такты и интервалы регулярного бытия в мешанине дневных событий. Словно сегодня лишь слепок со многих вчера. Безнадежно гадать о своем предназначении. Все факты учтены, остается лишь их безупречно комбинировать, и тогда настоящее предстанет в образе здания с анфиладой обитаемых комнат, своевременно выловленных из вечности.
Все это так. В иные времена воплощаются иные последовательности; теперь они спрятаны в сейфе памяти, ибо время для них протекает по другому. Все же они действительно существовали. Например, опьянение, настигая на исходе дня, делает жизни инъекцию взаправдашней боли, на мгновение поднимая ее ввысь. Чтобы затем превратиться в обычный расплывчатый обман-форму минувших вещей. Эти вещи так же распространены, как и все остальные: вещи-труженики и вещи-святыни. И сухое стрекотание без тембра и истерическое стаккато пассажей,-ими нельзя овладеть, их нельзя отвергнуть. Эти вещи-отметки на жизненном маршруте. Они скрыты в тени, но жизнь без них становится прозрачной, эфемерной и невесомой; она проплывает над всем и над всеми иллюзорным облаком; о ней уже не гадают, а только вспоминают ее, как вспоминают вещи, оставленные на равном расстоянии от нас. Свет выпивает тьму и растворяется в ней, не прямо над нами, как мы предполагали, а вдали. Вдали от нас, в ином безотносительном к нам пространстве. Мы не смели назвать жизнью то, что должно было с нами произойти.
Впрочем, в иные времена все было иначе. Люди видели вещи иными. Все вокруг было пронизано жизнью и знанием: его не замечали, но оно было тут как тут. Не нужно было собираться с мыслями каждый раз перед осторожным зондированием собственных ощущений. Знание было настолько полно собой, что казалось, оно постепенно замкнется в скорлупу своей очевидности, сморщится в ней и неизбежно сойдет на нет, став другой стороной монеты, орлом или решкой. Тогда знание еще знало себя. А жизнь величавыми волнами омывала его, развлекаясь поверхностной игрой ума без каких бы то ни было строгих правил и суровых обетов. Казалось, миллионы прозрачных тканей окутали эти две сущности, но, если приглядеться, ничего особенного не видно, только мили и мили биомассы, подобной безоблачному летнему небу с парящей птицей вдали. То была изнанка реальности. А внутри только голые стены, только алфавит, алфавит милосердия. Тогда каждый знал свое знание. Слова, сложенные из него, и предложения, сложенные из слов, были ясны и рельефны, словно вырезаны из дерева. Каждая вещь не превышала себя. Чувства еще не тиражировали свою единичность. И не превращали вереницы точных фактов в карнавальную мишуру: ведь великолепие было еще неизвестно. Однако еще оставалась разновидность беллетристики, развивающаяся параллельно с классическим знанием (как это было в героический, но заурядный век). В этом знании нетрудно было угадать Его величество Уничтожение, чье венчание никем не было замечено. Но именно оно придало знание, силу и могущество, словно незаконному отпрыску короля. Эту иную традицию мы предлагаем исследовать. Исторические события слишком часто повторяются и не нуждаются в комментариях (я говорю не о записанной истории, а о повседневности, играющей с вами помимо вашей воли). Но, с другой стороны, безотносительные вам события образуют нечто вроде последовательности фантастических измышлений, сменяющих друг друга шаг за шагом, согласно внутренней причинности. Подозреваю, на них вряд ли когда либо смотрели с более выгодной позиции, чем точка зрения явного
или тайного историка. Существование этих неясных феноменов не было подмечено художниками в нимбе, погруженном в светоносный горний поток, с этим уродством на голове , и выявлено без чрезмерного пафоса анафематиста, или евлогиста: тихо, кротко и без лишних слов. Эти феномены, полагаю, открываются не религиозному фанатику, но среднему интеллигентному человеку:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
За работой. Но, нет, это он нас удивил
Тем, как работал. Еще немного и картина-закончена.
Удивление почти чрезмерно, как если бы кто то
Вздрогнул от порыва метели, которая даже
Сейчас еще угасает в собственных хлопьях.
Это случилось, когда ты уснул изнутри.
И нет оснований, чтоб просыпаться, разве что день на исходе,
И будет трудно ночью уснуть,-ну, может быть, только под утро.
Тень города впрыскивает под кожу свою же тревогу:
Рим, где Франческо работал в дни Мародерства:
Его фантазии изумили солдат, которые ворвались к нему;
Они разрешили Франческо бежать и он вскоре уехал;
Вена, где сегодня находится его живопись, где
Я с Пьером смотрел ее летом 1959 года; Нью Йорк,-
Где сейчас я живу,-логарифм всех городов. Наш пейзаж
Оживлен постоянным ветвлением, челночным движением,
Бизнес пасется жестом, взглядом, молвой. Другая жизнь городу,
От-ражение в зеркале неизвестной, однако
Точно описанной мастерской. Он хочет вытянуть
Жизнь из нее, свести ее размеченное пространство
К розыгрышу, превратить ее в остров.
Процесс временно был остановлен,
Но, вот, по ходу возникает иное-
Нечто драгоценное в ветре. Остановишь, Франческо, его?
Достанет ли на это сил у тебя?
Ветер несет то, чего он не знает, ветер, несущий себя,
Ослепший, не ведающий о себе ничего. Это инерция,
Которая, по утверждению многих, однажды иссушила всю силу-
Потаенную или всеобщую: шепоты слов, которых никто не поймет,
Но ощутить которые можно-холодок увядания,
Странствующий среди мысов, полуостровов твоих скреп и так
Далее к архипелагам, к погруженной, воздушной тайне
открытых морей.
Такова негативная сторона. Позитивная же
Сторона состоит в придании жизни известности,
Чтобы придавать значение тому, что, лишь мнится,
должно нас покинуть,
Но сейчас, как эта новая форма вопросов, кажется
не сообразны стилю. Если они решили стать классиками,
Им нужно решать, на какой они стороне.
Их сдержанность предполагает развитие
Городского сценария, привносит двусмысленность,
Которая выглядит своевольно уставшей, старческие забавы.
Что нам нужно сегодня-лишь только этот, не схожий ни с чем
Мятежник, стучащий в ворота притихшего замка. Франческо,
По мере того, как никакого ответа/ответов вообще не последовало,
Твои аргументы стали попахивать. И, если они рассыплются прахом,
это будет лишь значить, что их время ушло какое то время тому,
Но посмотри, выслушай: возможно другая жизнь накоплена там,
В тайниках никому не известных; то есть, не мы-изменения;
На самом же деле мы это и есть, если сможем вернуться.
Система
(Из Трех поэм )
Итак, система распадалась. Тот, кто продирался через все неурядицы и хлопоты внутрь себя, пятясь по радиусу к своему средоточию, вдруг понимает: если он не переборет подступившую икоту, она вдребезги разорвет его изнутри. И сквозь осколки жизни, ее окраины и предместья откроется путь вовне, за пределы города.
И тогда, и сейчас, что бы ни происходило, узнаваемо ощущение ветра перед его дуновением. Из него вылупляется предощущение, полностью оперившееся,-так вспыхивает новое существование, но и оно уже успело в нас загнездиться. Кусты и переулки здесь только для его разделения; им выпало предотвратить его кувырок сквозь себя, сужение в свое русло и вторжение единым потоком в утро Дня Искушения. Играя, мы улавливаем паузы, такты и интервалы регулярного бытия в мешанине дневных событий. Словно сегодня лишь слепок со многих вчера. Безнадежно гадать о своем предназначении. Все факты учтены, остается лишь их безупречно комбинировать, и тогда настоящее предстанет в образе здания с анфиладой обитаемых комнат, своевременно выловленных из вечности.
Все это так. В иные времена воплощаются иные последовательности; теперь они спрятаны в сейфе памяти, ибо время для них протекает по другому. Все же они действительно существовали. Например, опьянение, настигая на исходе дня, делает жизни инъекцию взаправдашней боли, на мгновение поднимая ее ввысь. Чтобы затем превратиться в обычный расплывчатый обман-форму минувших вещей. Эти вещи так же распространены, как и все остальные: вещи-труженики и вещи-святыни. И сухое стрекотание без тембра и истерическое стаккато пассажей,-ими нельзя овладеть, их нельзя отвергнуть. Эти вещи-отметки на жизненном маршруте. Они скрыты в тени, но жизнь без них становится прозрачной, эфемерной и невесомой; она проплывает над всем и над всеми иллюзорным облаком; о ней уже не гадают, а только вспоминают ее, как вспоминают вещи, оставленные на равном расстоянии от нас. Свет выпивает тьму и растворяется в ней, не прямо над нами, как мы предполагали, а вдали. Вдали от нас, в ином безотносительном к нам пространстве. Мы не смели назвать жизнью то, что должно было с нами произойти.
Впрочем, в иные времена все было иначе. Люди видели вещи иными. Все вокруг было пронизано жизнью и знанием: его не замечали, но оно было тут как тут. Не нужно было собираться с мыслями каждый раз перед осторожным зондированием собственных ощущений. Знание было настолько полно собой, что казалось, оно постепенно замкнется в скорлупу своей очевидности, сморщится в ней и неизбежно сойдет на нет, став другой стороной монеты, орлом или решкой. Тогда знание еще знало себя. А жизнь величавыми волнами омывала его, развлекаясь поверхностной игрой ума без каких бы то ни было строгих правил и суровых обетов. Казалось, миллионы прозрачных тканей окутали эти две сущности, но, если приглядеться, ничего особенного не видно, только мили и мили биомассы, подобной безоблачному летнему небу с парящей птицей вдали. То была изнанка реальности. А внутри только голые стены, только алфавит, алфавит милосердия. Тогда каждый знал свое знание. Слова, сложенные из него, и предложения, сложенные из слов, были ясны и рельефны, словно вырезаны из дерева. Каждая вещь не превышала себя. Чувства еще не тиражировали свою единичность. И не превращали вереницы точных фактов в карнавальную мишуру: ведь великолепие было еще неизвестно. Однако еще оставалась разновидность беллетристики, развивающаяся параллельно с классическим знанием (как это было в героический, но заурядный век). В этом знании нетрудно было угадать Его величество Уничтожение, чье венчание никем не было замечено. Но именно оно придало знание, силу и могущество, словно незаконному отпрыску короля. Эту иную традицию мы предлагаем исследовать. Исторические события слишком часто повторяются и не нуждаются в комментариях (я говорю не о записанной истории, а о повседневности, играющей с вами помимо вашей воли). Но, с другой стороны, безотносительные вам события образуют нечто вроде последовательности фантастических измышлений, сменяющих друг друга шаг за шагом, согласно внутренней причинности. Подозреваю, на них вряд ли когда либо смотрели с более выгодной позиции, чем точка зрения явного
или тайного историка. Существование этих неясных феноменов не было подмечено художниками в нимбе, погруженном в светоносный горний поток, с этим уродством на голове , и выявлено без чрезмерного пафоса анафематиста, или евлогиста: тихо, кротко и без лишних слов. Эти феномены, полагаю, открываются не религиозному фанатику, но среднему интеллигентному человеку:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10