- Я понял, - сказал поэт, - что нашел его.
Гарт вскочил.
- Да, - продолжал Гейл. - Я сейчас с ним говорю, - и он улыбнулся хозяину, словно их только что представили друг другу. - Не расскажете ли вы нам эту историю, мистер Солт?
Тот помолчал.
- Расскажите вы, - проговорил он наконец, - вы ведь знаете все.
- Я знаю все, - сказал Гейл, - только потому, что сам бы так сделал. Говорят, я понимаю сумасшедших, в том числе поэтов.
- Минутку! - прервал их Гантер. - Пока вы не скрылись в поэтических дебрях, скажите мне попросту: надо ли понимать, что владелец этой лавки - сам Финеас Солт? Где же тогда его брат?
- Путешествует, наверное, - ответил Гейл. - Уехал за границу поразвлечься. И развлекаться ему помогут две тысячи пятьсот фунтов, которые дал ему бывший поэт. Это все было легко: Джозеф доплыл вдоль берега до того места, где они спрятали другой костюм, а Финеас вернулся, побрился и переоделся в кабинке. Братья достаточно похожи, чтобы случайные попутчики ничего не заметили. А потом, как видите, он открыл лавочку в новом месте.
- Почему? - закричал Гарт. - Ради бога, объясните, зачем ему это? Не понимаю.
- Я объясню вам, - сказал Гейл, - но вы все равно не поймете.
Он поглядел на кружку и начал:
- Это нелепая история, и вы поймете ее лишь тогда, когда поймете нелепицу или, вежливо говоря, поэзию. Поэт Финеас Солт стал властелином всему, он помешался на свободе и всевластии. Он хотел все испытать, все вообразить, все перечувствовать. И узнал, как всякий, кто этого хотел, что беспредельная свобода сама по себе страшна, словно окружность, которая и символ вечности, и символ закрытого пространства. Но Солт стремился не только все испытать - он стремился всем и всеми стать. Для пантеиста Бог - это все, для христианина - Кто-то. Тот, кто хочет всего, ничего не хочет. Мистер Хэтт говорил мне, что Финеас подолгу глядел на лист бумаги. Причина не в том, что ему было не о чем писать, а в том, что он мог писать о чем угодно. Когда он смотрел с утеса на толпу, такую пошлую и такую сложную, он знал, что ему под силу написать десять тысяч историй, и не стал писать ни одной. У него не было оснований предпочесть какую-нибудь из них.
Что же делать дальше? Куда это ведет? Говорю вам, возможны лишь два выхода. Можно броситься вниз и стать никем. Можно спуститься вниз и стать кем-то. Воплотиться; начать сначала. Если человек не родится снова...
Финеас выбрал второй путь и понял, что прав. Он обрел то, чего много лет не видел, маленькие радости бедных: леденцы, лимонад, любовь к девушке, которая живет за углом, застенчивость, молодость. Только этого не знал человек, перевернувший вверх дном все семь небес. Он поставил последний опыт; и, смею предположить, опыт удался.
- Да, - твердо и радостно подтвердил Финеас Солт. - В высшей степени.
Мистер Гантер, юрист, встал и сказал в отчаянии:
- Хоть я и знаю все, я ничего не понимаю. Наверное, вы правы, но как вы догадались?
- Мне помогли леденцы в витрине, - ответил Гейл. - Я не мог на них наглядеться, они такие красивые. Дети правы, леденцы лучше драгоценного камня. Как хорошо есть изумруды и аметисты! Я глядел на леденцы и знал, что они о чем-то говорят. Они сверкали, как рубин, тут, в лавке. Снаружи, с улицы, они темные, тусклые. Чтобы привлечь покупателя, можно выставить много других сластей - скажем, позолоченные пряники. И тут я вспомнил о человеке, который рвался в собор, чтобы посмотреть изнутри, как свет проходит через витраж; и все понял. Витрину украшал не лавочник. Он думал не о тех, кто глядит с улицы, а о самом себе. Отсюда, из лавки, он видел рубиновый свет. А мысль о соборе напомнила мне и о другом. Поэт говорил там о двойной жизни святого Фомы Кентерберийского, который познал земную славу и отрешился от нее. Святой Финеас Кройдонский тоже избрал двойную жизнь.
- Так... - тяжело переведя дух, вымолвил мистер Гантер. - Со всем почтением предположу, что он свихнулся.
- Нет, - сказал Гейл. - Многие мои друзья свихнулись, и я их понимаю. Но это - история о человеке, который вправил вывих.

1 2 3 4 5