Я не поэт и не аскет,
Как ни грустно сей факт констатировать
- Набил кишку, схватил тишку
И пошел черепки выковыривать......
Струится пот, болит живот,
От урюка не ср... ся, а мочится,
Клубится лесс, облазит нос,
И ругаться по матушке хочется......
Окончен день, тупой как пень
До палатки своей добираешься,
Под сенью струй промывши ХУМ,
Черным чаем до плеч наливаешься...
Песня была длинная, куплетов там было штук двадцать, - поэты щедро
расплескивали свой талант, - и петь ее по вечерам, под гитару, в странных
прозрачных сумерках Мугиана было одно удовольствие.
Впрочем довольно скоро начались неприятности. Сначала маленькие.
Станислав объелся абрикосами (дорвался до дешевых фруктов) и заполучил
желудочный удар невероятной силы. Ни бесалол, ни раствор марганцовки, ни
травяной настой жены Рахматулло не возымели ожидаемого действия.
(Печаль!..)
Пан-шеф-отец объявил Станиславу бюллетень. Станислав был отстранен от
работ на раскопе. Теперь он вставал вместе со всеми, но оставался в
лагере: в лагере была тень от гигантского тутового дерева, от лагеря было
рукой подать до спасительного густого кустарника, наконец в лагере можно
было в любой момент прилечь (ибо сон - лучшее лекарство). И Станислав
принялся бюллетенить. Это была горестная жизнь деда Щукаря, усугубляемая
страданиями уязвленной гордости и ощущением полной своей никому
ненужности. Большую часть рабочего времени Станислав проводил в кустиках,
а когда болезнь отпускала, торчал внаклонку в кристальных ледяных струях
Мугиана - отмывал там бесконечные кувшинные обломки. По вечерам теперь он
не мог уже позволить себе наливаться черным чаем, он вообще сидел на диете
и питался сухариками, так что голод, жажда, тухлая отрыжка и понос мучали
его одновременно. Что-бы не будить по ночам Виконта и пана-шефа,
раскладушку свою он из палатки вынес и ночевал теперь на отшибе - подальше
от людей и поближе к кустикам.
На третий или четвертый день Поноса, уже после отбоя, когда все
улеглись, пан-шеф отозвал Станислава в сторонку и сообщил ему интересные
новости: надо что-то придумать, и срочно, потому что Рахматулло изнывает
от ревности и произносит угрозы - что ни день, то все страшнее. Станислав,
естественно, не понял, о чем речь, и шеф терпеливо растолковал ему, что
рабочие взяли манеру хихикать по поводу Рахматуллы: ты вот здесь весь день
землю копаешь, дурак молодой, а там внизу Стас с женой твоей развлекается,
- с утра и до самого обеда. Рахматулло и на самом деле молодой и дурак,
шуток он не понимает и который уже день ходит раскаленный от злобы, надо
что-то придумать, а то сами знаете, Стас, как это здесь бывает...

Он на всю жизнь запомнил мучительное, как при астме, ощущение
нехватки слов, мыслей, жестов, аргументов, междометий даже, - ощущение,
которое охватило его в тот момент. Было ясно, что на слова шефа надо
реагировать, причем, реагировать быстро, выразительно и точно, чтобы ни
малейшей двусмысленности... никаких инотолкований, сомнений, неясностей!..
Он оказался в шоке. Он молчал, стоял столбом и, кажется, идиотски
ухмылялся.
То есть, нельзя сказать, конечно, что эту женщину он совсем уж не
замечал. Она была молодая, привлекательная, приятная для глаза, и
невозможно было не заметить, что лифчика она не носит и что грудь у нее
под ситцевой кофточкой достойна всяческого внимания... Но во-первых, он
был совсем сопляком еще, в том смысле, что исполнен был всевозможных
романтических заблуждений по поводу женщин, брака, долга и всего прочего.
Во-вторых, его любовные отношения с Лариской в это время были в самом
первом своем разгаре, - он, черт побери, ей письма писал через день,
причем в стихах! Других женщин для него сейчас не существовало: "не более
одной единовременно" - этот принцип он отстаивал тогда во всех
теоретических дискуссиях на эту тему и придерживался его свято вот уже
много лет... И наконец, понос, господа! ПОНОС! Да как вы себе это
представляете, идиоты! - хотелось завопить ему на весь Мугиан. Одной рукой
- изнеможденно придерживаю штаны, в другой - сжимаю готовый к немедленному
употреблению "Советский Таджикистан", а сам при этом иду на любовный
приступ?... Да я имени ее толком не запомнил, если хотите знать!..
Разговор с шефом, естественно, кончился ничем. Да и чем,
мать-перемать, он мог кончиться? Шеф виновато сообщил, что послезавтра
утром прибывает машина с продуктами, - может быть, Станислав согласился бы
уехать с нею в Пенджикент? На несколько дней? Временно? От греха?..
Станислав с возмущением отказался. С какой это стати?..
На другое утро он украдкой, но со всею внимательностью пронаблюдал
Рахматулло. Он нашел его обыкновенным: Рахматулло был весел, болтлив и
одинаково ко всем доброжелателен. Жена его (ч-черт, как же ее зовут,
все-таки? Люся?.. Или Люда?.. Дуся, кажется...), жена Рахматулло
показалась ему более грустной и озабоченной, чем обычно, и присмотревшись,
он с неприятным холодком в сердце обнаружил у нее на лице и на голой руке
старательно запудренные, но явные синяки... Они снова остались в лагере
вдвоем, и весь день он старательно держался от нее подальше, чувствуя себя
при этом полнейшим ослом. Самое смешное - понос вроде бы отпустил его, он
почти не бегал в кустики, мысли его освободились, и воображение
работало... Впрочем, ничего нового в тот день не произошло.
Вечером он на радостях позволил себе плотно поужинать, и результат
сказался незамедлительно. Он проснулся часа в два ночи и еле успел
добежать до кустов. Все, кажется, начиналось сызнова.
Чувствуя себя изнеможденным и поганым, он возвращался, нога за ногу,
к своему покинутому ложу, ничего не видя в кромешной безлунной и
беззвездной темноте, когда, добравшись уже до тутового дерева, он услышал
вдруг негромкие, но вполне отчетливые звуки, настолько странные, настолько
ни с чем не сообразные и ничему привычному не соответствующие, что он
замер в неподвижности, напряженно прислушиваясь и не решаясь двигаться
дальше. Там, впереди, где должна была стоять (и стояла, надо думать!)
вожделенная его раскладушка, раздавалось какое-то быстрое чирканье,
звяканье, шелест... и словно бы кашель... и какое-то подскуливание, - не
собачье, но и не человеческое тоже... Воображение его заметалось. Он
старался, но не мог представить себе ничего такого, что могло бы оказаться
источником этих звуков, он прижался к теплому мощному корявому стволу и
стоял неподвижно, изо всех сил вглядываясь в медленно колышущуюся тьму,
осознавши вдруг, что более отсюда не сделает ни шагу, по крайней мере, до
тех пор, пока не поймет, что там, около его раскладушки, происходит.
Это продолжалось, пожалуй, не так уж и долго. Несколько минут. А
может быть, и несколько секунд. Звяканье, явно металлическое. Непонятное
отрывистое шипение. Тоненькое, словно бы сдавленное, нытье... И вдруг все
прекратилось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100