— Почему?
— Одной цифры не хватает.
— И что ж теперь делать? — Она откинула волосы. Ресницы были у неё такие ж беленькие.
— Искать, что! Надо внимательней, Валя. Эшелон — тот же?
— У-гм.
Заглядывая в скоросшиватель, Зотов стая примеряться к номерам.
А Валя смотрела на лейтенанта, на его смешные отставленные уши, нос картошкой и глаза бледно-голубые с серинкой, хорошо видные через очки. По работе он был въедливый, этот Василь Васильич, но не злой. А чем особенно ей нравился — был он мужчина не развязный, вежливый.
— Эх! — рассердился Зотов. — Сечь тебя розгами! Не ноль пять, а два ноля пять, голова!
— Два-а ноля! — удивилась Валя и вписала ноль.
— Ты ж десятилетку кончила, как тебе не стыдно?
— Да бросьте, Василь Васильич, при чём тут десятилетка? И — куда её?
— На Кирсанов.
— У-гу, — записала Валя.
Но не уходила. В том же положении, наклонённая к столу, близ него, она задумалась и пальцем одним играла с отщепинкой в доске столешницы: отклоняла отщепинку, а та опять прижималась к доске.
Мужские глаза невольно прошлись по небольшим девичьим грудям, сейчас в наклоне видимым ясно, а то всегда скраденным тяжеловатой железнодорожной курткой.
— Скоро дежурство кончится, — надула Валя губы. Они были у неё свеженькие, бледно-розовые.
— Ещё до «кончится» поработать надо! — нахмурился Зотов и перестал разглядывать девушку.
— Вы — опять к своей ба-а-бке пойдёте… Да?
— А куда ж ещё?
— Ни к кому в гости не сходите…
— Нашла время для гостей!
— И чего вам сладкого у той бабки? Даже кровати нет путёвой. На ларе спите.
— А ты откуда знаешь?
— Люди знают, говорят.
— Не время сейчас, Валечка, на мягком нежиться. А мне — тем более. И так стыдно, что не на фронте.
— Так что ж вы? дела не делаете? Чего тут стыдного! Ещё и в окопах, небось, наваляетесь. Ещё живы ли будете… А пока можно, надо жить как люди.
Зотов снял фуражку, растёр стянутый лоб (фуражка была маловата ему, но на складе другой не нашлось).
Валя на уголке ведомости вырисовывала карандашом длинную острую петельку, как коготок.
— А чего вы от Авдеевых ушли? Ведь там лучше было.
Зотов опустил глаза и сильно покраснел.
— Ушёл — и всё.
(Неужели от Авдеевых разнеслось по посёлку?...)
Валя острила и острила коготок.
Помолчали.
Валя покосилась на его круглую голову. Снять ещё очки — и ребячья какая-то будет голова, негустые светлые волосы завиточками там и сям поднялись, как вопросительные знаки.
— И в кино никогда не пойдёте. Наверно, книги у вас интересные. Хоть бы дали почитать.
Зотов вскинулся. Краска его не сходила.
— Откуда знаешь, что книги?
— Думаю так.
— Нет у меня книг. Дома остались.
— Жалеете просто.
— Да нету, говорю. Куда ж таскать? У солдата — вещмешок, больше не положено.
— Ну, тогда у нас возьмите почитать.
— А у вас много?
— Да стоят на полочке.
— Какие же?
— Да какие… «Доменная печь»… «Князь Серебряный»… И ещё есть.
— Ты все прочла?
— Некоторые. — И вдруг подняла голову, ясно поглядела и дыханием высказала: — Василь Васильич! А вы — переходите к нам! У нас комната вовкина свободная — ваша будет. Печка туда греет, тепло. Мама вам готовить будет. Что за охота вам — у бабки?
И они посмотрели друг на друга, каждый со своей загадкой.
Валя видела, что лейтенант заколебался, что он сейчас согласится. И почему б ему не согласиться, чудаку такому? Все военные всегда говорят, что не женаты, а он один — женат. Все военные, расквартированные в посёлке, — в хороших семьях, в тепле и в заботе. Хотелось и Вале, чтобы в доме, откуда отец и брат ушли на войну, жил бы мужчина. Тогда и со смены, поздно вечером, по затемнённым, замешанным грязью улицам посёлка они будут возвращаться вместе (уж придётся под руку), потом весело садиться вместе за обед, шутить, друг другу что-нибудь рассказывать… А Вася Зотов едва ли не с испугом посмотрел на девушку, открыто зовущую его к себе в дом. Она была лишь годика на три моложе его и если называла по имени-отчеству и на «вы», то не из-за возраста, а из уважения к лейтенантским кубикам. Он понимал, что вкусными обедами из его сухого пайка и теплом от печки дело не кончится. Он заволновался. Ему-таки хотелось сейчас, взять и потрепать её доступные белые кудряшки.
Но — никак было нельзя.
Он поправил воротник с красными кубиками в зелёных петлицах, хоть воротник ему не жал, очки поправил.
— Нет, Валя, никуда не пойду. Вообще работа стоит, что мы разболтались?
И надел зелёную фуражку, отчего беззащитное курносое лицо его построжело очень.
Девушка посмотрела ещё исподлобья, протянула:
— Да ла-адно вам, Василь Васильич!
Вздохнула. Не молодо, как-то с трудом, поднялась из своего наклонного положения и, влача ведомость в опущенной руке, ушла.
А он растерянно моргнул. Может, вернись бы она ещё раз и скажи ему твердо — он уступил бы.
Но она не возвращалась.
Никому тут Вася не мог объяснить, почему он жил в плохо отапливаемой нечистой избе старухи с тремя внуками и спал на коротком неудобном ларе. В огромной жестоковатой мужской толчее сорок первого года его уже раз другой поднимали на пересмех, когда он вслух рассказывал, что любит жену и думает быть ей всю войну верен и за неё тоже вполне ручается. Хорошие ребята, подельчивые друзья хохотали дружно, как-то дико, били его по плечу и советовали не теряться. С тех пор он вслух не говорил такого больше, а тосковал только очень, особенно проснувшись глухими ночами и думая, каково ей там, далеко-далеко под немцами и ожидая ребёнка.
Но не из-за жены даже он отказал сейчас Вале, а из-за Полины…
И не из-за Полины даже, а из-за…
Полина, чернявенькая стриженая киевляночка с матовым лицом, была та самая, которая жила у тёти Фроси, а работала на почте. На почту, если выдавалось время, Вася ходил читать свежие газеты (пачками за несколько дней, они опаздывали). Так получалось пораньше, и все газеты можно было видеть сразу, не одну-две только. Конечно, почта — не читальня, и никто не обязан был давать ему читать, но Полина понимала его и все газеты выносила ему к концу прилавка, где он стоя, в холоде их читал. Как и для Зотова, для Полины война не была бесчувственным качением неотвратимого колеса, но — всей её собственной жизнью и будущим всем, и чтоб это будущее угадать, она так же беспокойными руками разворачивала эти газеты и так же искала крупинки, могущие объяснить ей ход войны. Они часто читали рядом, наперехват показывая друг другу важные места. Газеты заменяли им письма, которых они не получали. Полина внимательно вчитывалась во все боевые эпизоды сводок; угадывая, не там ли её муж, и по совету Зотова прочитывала, морща матовый лоб, даже статьи о стрелковой и танковой тактике в «Красной звезде». А уж статьи Эренбурга Вася читал ей вслух сам, волнуясь. И некоторые он выпрашивал у Полины, из чьих-то недосланных газет вырезал и хранил.
Полину, ребенка её и мать он полюбил так, как вне беды люди любить не умеют. Сынишке он приносил сахару из своего пайка. Но никогда, перелистывая вместе газеты, он не смел пальцем коснуться её белой руки и не из-за мужа её, и не из-за своей жены, а из-за того святого горя, которое соединило их.
Полина стала ему в Кочетовке — нет, по всю эту сторону фронта самым близким человеком, она была глазом совести и глазом верности его — и как же мог он стать на квартиру к Вале?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14