— Хватает на то, чтобы жить? — усмехнулся Степанов, спросив глазами у женщины разрешения закурить.
— Да, вполне хватает, я был хорошо застрахован.
— И вы не рветесь вернуться в искусство?
— Это моя забота, а не ваша, синьор Степанофф.
— Вы, значит, убеждены, что борьба с Доном Валлоне невозможна?
Руиджи обернулся к жене, усмехнулся.
— Я же говорил тебе, дорогая… Все должно было кончиться именно этим именем.
Софи Сфорца смяла длинную сигарету в огромной ракушке, фиолетово-черной, не средиземноморской, скорее всего, из карибского региона.
— Синьор Степанофф, — сказала она своим певучим глубоким голосом, — мы готовы обсуждать с вами вашу идею, она действительно интересна, и, если бы Руиджи чувствовал в себе силы, я бы советовала ему поработать с вами, но вы упомянули имя Дона Валлоне… Я что-то слыхала о нем, но, что именно, слабо помню… Вы не хотите рассказать о нем подробнее?
Степанов все понял: страх; они ничего не станут говорить; зря потраченное время; сначала их испугали, а потом купили; очень уж просто.
— Имена заменить? — спросил он усмешливо. — Или все-таки вашу сестру можно назвать ее подлинным именем — Франческа? А того, кто финансировал ее фильм, — Доном Баллоне?
— Можете не заменять имена на псевдонимы, — ответил Руиджи. — Но, когда вы станете говорить о Франческе, не забывайте, что перед вами ее сестра.
Степанов почувствовал, как кровь прилила к лицу, он не считал нужным сдерживать себя.
— Которая, естественно, не может не желать того, чтобы виновные в гибели ее сестры были сурово наказаны… Понятно, и вы, ее коллега по искусству, жаждете этого же, вам не может быть безразлична трагедия художника, талантливой молодой женщины, столь загадочно в расцвете сил ушедшей из жизни…
— По какому праву вы так говорите? — сухо осведомился Руиджи. — Кто разрешил вам это?
— Как? — спросил Степанов. — Я обидел вас? Готов написать все, что я говорил. Слово, зафиксированное на бумаге, есть документ, и, если вы найдете то, что подходит под категорию оскорбления, привлеките меня к суду, я готов дать показания… даже после автокатастрофы… Если оклемаюсь, приеду, это я могу вам обещать… Конечно, если кокнут, тут уж не моя вина, замолчу…
Софи Сфорца побледнела, даже в ночи было заметно, как её щеки сделались серыми, словно бы цементными; она легко поднялась, заставила себя улыбнуться.
— Это было так мило, что вы нашли время навестить нас, синьор Степанофф, по-моему, ваш сюжет может принести славу; если удастся написать его так, как вы задумали, мы с Руиджи будем молить бога, чтобы вам повезло. — Она обернулась к мужу. — Не так ли, милый? Извините, но я должна вас оставить, меня мучают мигрени…
Степанов кивнул, пожелал доброй ночи, пошел к двери; замки были особые, словно тюремные, двери обиты железом, цепочка — из нержавеющей стали.
Руиджи отпер замок, кашлянул, сыгранно пожал плечами.
— Мы, люди Запада, привыкли к делу с первого же слова, синьор Степанофф, мы не византийцы, а римляне, поэтому превыше всего ценим, когда человек сразу же берет быка за рога, а не прячет главное за декорацию, будь то мифический сценарий, роман или репортаж для коммунистической газеты.
— Если бы вы не поняли главного, синьор Руиджи, — ответил Степанов, — вряд ли ваша жена так внезапно занедужила бы. Да и потом, видимо, бестактно задавать вопрос: когда и кто смог вас испугать так, что вы простили гибель Франчески?… Я готов продолжить наш разговор на улице, если вы опасаетесь вести его в доме, где могут быть вмонтированы чужие уши.
— Осторожнее рулите по нашим дорогам, — ответил Руиджи со странной усмешкой, — они очень узкие, а наши водители — лихачи. Желаю вам доброй ночи и счастливого творчества…
«Ну и что? — подумал Степанов. — Ну и пусть этот самый Дон Баллоне узнает про то, что я иду по следу. Это даже хорошо. Только надо успеть надиктовать и отправить домой информацию, которая уже собрана. Правда складывается из крупинок знания, поиск истины — преодоление ступенек, но не лестницы всей целиком, сразу, с наскока; такого не бывает, даже слово для этого специальное изобрели — волюнтаризм… Видимо, я начал не с того конца… Мне надо найти список тех, кто участвовал в съемках последнего фильма Руиджи, на котором погибла Франческа Сфорца… Порою осветитель скажет больше, чем режиссер, который после смерти Франчески поселился на роскошной вилле в самом аристократическом районе Швейцарии… Пенсия… Какая пенсия у режиссера? Расскажите Хабибулину… Кто это мне сказал? Ах, да, толстая барменша в Шереметьево, господи, когда же это было?! Почему время дома так разнится от того ощущения минут, когда самолет приземляется на чужбине? С точки зрения логики это необъяснимо, но правда! Все действительное разумно, все разумное действительно, ай да Гегель! А вот как эту философскую концепцию в приложении к разности ощущения времени вычислить на ЭВМ? Да, — спохватился, Степанов, — сейчас надо позвонить в Гамбург, черт с ним, что поздно, извинюсь перед Максом, но только он один может помочь… Нужен список всех, кто видел Франческу в последние дни, во-первых, и еще очень нужно узнать, кто продал эту виллу Софи и Руиджи».
В одиннадцать двадцать он кончил разговор с Гамбургом, записал все адреса и телефоны в свою растрепанную книжку, посмотрел по справочнику, где находится итальянское консульство в Лугано, нашел телефон своего римского издателя. «Позвоню утром, попрошу послать телекс в здешнее консульство, трехдневную визу для туристов итальянцы дают сразу же, на месте, без запроса в их МИД». Вышел на набережную; террасы, где вечером стояли сотни столиков, вынесенные из баров и «ристоранте», были пусты, гасили свет, ежедневный праздник окончился; в пиццерии «Дон Карло» возле стойки толпились несколько мусорщиков; Степанов попросил налить двойное виски без воды и льда, выпил, ощутил запах дымка, самогонки бы шандарахнуть, которую Зубаниха в былые времена гнала на Плещеевом озере: осенние рассветы там тяжелые, выпь кричит тревожно, даль видна словно бы на сислеевской картине, как сквозь папиросную бумагу, туман слоится, зримый, близкий, цветом похожий на церковные благовония, клубящиеся в храмах, господи, как домой хочется, сил нет!
— Еще виски, — сказал Степанов и повторил прекрасное итальянское «прего» — «пожалуйста»; истинно требовательная вежливость; когда же мы начнем по телевидению давать уроки этики? Петр когда-то начал это, а потом не до того было, да и Петра погубили, а сейчас самое время, ведь так собачимся, стыдоба сплошная; отсутствие внешней культуры отнюдь не всегда компенсирует культура внутренняя, право…
— Двойное? — спросил бармен, с интересом разглядывая Степанова.
— Только так.
— Синьор — американец?
— Русский.
Бармен присвистнул.
— О-ля-ля, вы первый русский, которого я вижу в жизни! Мой отец был у вас в плену, говорил, что в России живут очень хорошие люди, давали докуривать сигареты, не били и угощали своим хлебом черного цвета…
— Бывало, — согласился Степанов. — Здоровье вашего папы…
— Памяти папы, — поправил его бармен. — Он умер.
— У нас в России говорят: пусть земля ему будет пухом.
— Я не очень-то хорошо знаю английский… Что значит «пухом»?
— Ну, чтоб ему было мягко лежать…
— Спасибо, синьор, теперь я понял… Вы здесь по делу?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113