– Просто чайку, – сказал доктор, прикладывая руки к сердцу, – очень ценю… уважаю… Не сомневайтесь.
– Надеюсь, – грозно процедил Берг и, щелкнув каблуками, вышел из комнаты. «Пронесло!» – подумал доктор, холодея. Но жизнь была отравлена звонкой петербургской пощечиной, оскорбительно прозвучавшей в этих диких стенах.
Наконец наступила пора провожать очередную роту, которой выпало переместиться на бессарабские поля, чтобы раздавить турок. Рота уходила с рассветом, и ее командир, капитан Берг, ехал впереди на гнедом иноходце. Однако не рыдала невеста, цепляясь за стремена. Милосердная сестра Игнатьева даже не провожала своего героя, лишь неподвижный силуэт Адели, как всегда, отпечатывался на сереющем рассветном небе. Доктор вздохнул свободнее с отъездом жениха, однако запрет не исчез, не потускнел, грозное предупреждение продолжало витать в крепостном воздухе… Он заглядывал в холодные глаза Игнатьевой и там не находил привычной грусти от разлуки, но все то же непонятное, скорбное, глубокое, настораживающее переливалось в их страшной глубине. И с той поры какое–то неясное движение стал ощущать он вокруг себя, какой–то шорох, и какой–то шелест, и шепот, какие–то таинственные перемещения чего–то зыбкого, неуловимого, как тень, как намек на иную жизнь, из которой доносится что–то, чего тебе понять не дано, лишь остается томиться в неведении. И по вечерам (откуда – неизвестно) долетали обрывки чьих–то слов, нагоняющих тоску, и радость, и недоумение… откуда–то из сентябрьского мрака, пересиливая шелест листьев, то ли голоса милосердной сестры и Адели, то ли ветер… «И вот он увидел вас, и что же? Закричал? Заплакал?…» – «Он взял меня за руку…» – «И что же? Что говорил при этом? Говорил ли что?…» – «Сильно сжал руку… Он очень сильный…» – «Да что вы?… И вы тоже не плакали? Ничего такого?…» – «Ну совсем немного…» Но как доктор ни вслушивался, продолжения шепота не было, лишь шелестела засыхающая листва. Потом он наблюдал однажды, как сестра милосердия Игнатьева наклонилась над этим самым несчастным Мятлевым и что–то втолковывала ему, обычное, госпитальное… Но доктору почему–то страсть как захотелось услышать ее голос, как она разговаривает с простым раненым, не с ним, с доктором, достаточно опозоренным и опороченным ею же, а с простым раненым. И он исхитрился как–то, весь изогнулся, почти повис в воздухе, впервые увидев их лица, обращенные друг к другу, упершиеся друг в друга… Слова ее при этом звучали пусто и бессмысленно, так, набор звуков, да и только, но лица… их лица были схожи, как у близнецов, сведенные одинаковой судорогой, озаренные одинаковым огнем то ли безумия, то ли вдохновения… «Ааа, – подумал он, – ааа, вот оно как!… Вон что!… Значит, вон оно как!… Какое оно… а… Вот оно!…»
Все это нарастало как снежный ком, увеличивалось, вспухало, становилось мучительным… И снова доносилось до него уже где–то в ином месте, в иную ночь: «Ничего, княгинюшка, вы не плачьте. Теперь его помилуют… Все к лучшему… Вон с Турцией война, а его не пошлют… Ничего, княгинюшка…»
Откуда доносился этот шепот, было не понять; что его породило – оставалось необъяснимым; кто перешептывался с кем и перешептывался ли – природа оберегала от посторонних… Но с дотошностью ученого, с упрямством муравья, с сердцебиением приговоренного доктор все же собирал каждый листок, отлетевший от шелестящего древа жизни, каждый листок, уже былой, неповторимый, прошлый, и складывал их один к одному просто так, бесцельно, не зная, куда он впоследствии приспособит эту пеструю, засохшую, неживую коллекцию: капитан Берг, плачущий по убитому Тетенборну; Тетенборн, стоящий на коленях перед Аделью; Адель, выводящая этого Мятлева на первую прогулку; этот Мятлев, пытающийся сквозь свои очки ослепить взглядом милосердную сестру Игнатьеву; и, наконец, Игнатьева, посылающая таинственные сигналы этому солдатику из несчастных; и, наконец, снова капитан Берг, спасающий милосердную сестру от посягательств пьяного насильника!
Шел дождь пополам со снегом, и уныние в природе было невыносимым. И комендант крепости говорил ему усталым шепотом такое, что доктора сотрясала дрожь… да может ли это быть?… Эту Игнатьеву разыскивают как преступницу! Так ведь капитан Берг сам лично… А патриотические чувства?… Уже прибыли из Петербурга ее арестовать?! А скорая свадьба?… Что же это такое?! И перед глазами доктора проносилась его глупая жизнь, проспиртованная, постылая, в которой все было плачевно и шатко, и даже это унизительное чаепитие с милосердной сестрой Игнатьевой, когда она направляла на него своей худенькой ручкой тяжелый пистолет… И эти тихие, шелестящие голоса, предупреждающие его, предостерегающие, и, наконец, подсмотренное им там, в палате, однажды, что может только присниться, чего не может, не должно было быть в этой дикой, грязной передовой крепости…
«Уехать! – подумал он, бредя от коменданта к госпиталю. – К чертовой матери! Пусть оно все как оно само хочет, само, само… без моего участия!…»
И вот тут–то и подошла к нему милосердная сестра Игнатьева и спросила, сверля его холодными (для него холодными!) глазами, когда, мол, можно вставать этому несчастному… И он ответил, едва сдерживаясь, чтоб не закричать, что, мол, когда нужно будет, тогда и встанет, или что–то в этом роде. Она покорно кивнула и хотела было отойти, но он ее остановил.
– Послушайте, – прошипел он, задыхаясь, подойдя к ней вплотную, – мне нужно… я должен вам сказать… впрочем, это можно у меня дома… по пути… Скорее!…
– Хорошо, – покорно согласилась она и усмехнулась при этом.
– Да вы не думайте ничего такого… – рассердился он, – скорее, идемте! Еще усмехается! – И с ужасом подумал: «Бедная, бедная…»
Она успела захватить с собой свою холщовую сумочку и они отправились. «Вот дура! – подумал доктор. – Разве эта штучка может спасти? Вот дура!…» Он посмотрел на нее: она была бледна, но шла легко, не отставая.
– Ну, говорите! – крикнула она.
– Скорее, скорее, – хрипел он, – потом, там… я ведь не на чай вас зову… Потом, потом, деточка…
Грязные тяжелые брызги разлетались из–под их ног. Редкие прохожие оглядывались с удивлением и страхом на эту несовместимую пару, несущуюся с вытаращенными глазами неизвестно куда, несмотря на дождь со снегом, войну с горцами, войну с турками, несмотря на угрозы французов и англичан, несмотря на военные неуспехи; несущуюся неизвестно куда со своими маленькими негосударственными невзгодами…
У самого докторского дома стояла бричка. Из нее выскочил незнакомый адъютант и загородил им дорогу.
– А я за вами, – сказал незнакомец тихо, – я было в госпиталь заехал, да мне сказали, что вы с господином доктором отправились… и дорогу указали…
– Нет, нет, – выкрикнул доктор, – ступайте, там и ждите… у нас дело… Что за мода? Адъютант рассмеялся.
– Госпожа Ладимировская, – сказал он, – у меня дело к вам, – и повернулся к доктору спиной.
– Господи, – сказала она, – как вы все одинаковы! – и то ли засмеялась, то ли всхлипнула.
– Прошу вас, – сказал адъютант, не обращая внимания на доктора, – пожалуйте в экипаж.
– Мне надо, – сказала она, прижимая кулачок к губам, – кое–что… там, в госпитале, кое–что должна…
– Все в свое время, – сказал адъютант, – сначала надо заехать в канцелярию, а уж потом…
Она растерянно кивнула доктору и покорно полезла в бричку, и было слышно, как похрустывают крахмальные манжеты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151