Но болезнь затягивалась, и Чезарино беспокоился и не мог дождаться конца учебного года.
Естественно, что в таком настроении ему не удавалось понять до конца истинные причины поражения Наполеона Бонапарта при Ватерлоо, выдуманные преподавателем истории, хотя он и старался изо всех сил.
В этот самый день, едва Чезарино вернулся в колледж, его вызвали к директору. Он ждал серьезного выговора за плохие успехи в текущем учебном году, но вместо этого директор говорил с ним очень мягко и ласково и даже казался несколько смущенным.
– Милый Брей, – сказал он, кладя ему руку на плечо, чего обычно не делал, – вы знаете, что ваша мама…
– Ей хуже? – тотчас же вскричал Чезарино, в ужасе подняв глаза на директора, и фуражка выпала у него из рук.
– Как будто да, мой мальчик. Вам нужно немедленно идти домой.
Чезарино продолжал смотреть на директора, и в его умоляющем взгляде был вопрос, который губы не решались произнести.
– Я сам хорошенько не знаю, – сказал директор, поняв этот немой вопрос. – За вами недавно приходила из дому какая-то женщина. Мужайтесь, мой мальчик! Идите. Я отдаю служителя в ваше распоряжение.
Чезарино вышел из кабинета, мысли его путались, он не знал, что делать, какой дорогой бежать домой. Где служитель? А фуражка? Где он оставил фуражку?
Директор подал ему фуражку и велел служителю, если понадобится, не отходить от юноши весь день.
Чезарино побежал домой на улицу Финанце. За несколько шагов он увидел, что парадная дверь полуоткрыта, и ноги у него подкосились.
– Мужайтесь! – повторил ему служитель, который уже все знал.
Весь дом был перевернут вверх дном, словно смерть ворвалась туда силой.
Вбежав, Чезарино сейчас же заглянул в комнату матери и там, в глубине, на постели, увидел ее… такую длинную (таково было первое, ошеломляющее, странное, поразительное впечатление) – такую длинную, о боже, точно смерть насильно вытянула ее. Она лежала неузнаваемая, оцепенелая, бледнее воска, а под глазами и около ноздрей уже проступила синева.
– Что это? Что это? – пролепетал он, опустив плечи и вытягивая шею, чтобы лучше видеть, как обычно делают близорукие, сначала скорее заинтересованный, чем испуганный этим зрелищем.
И словно в ответ, из соседней комнаты, разорвав жуткую тишину смерти, послышался пронзительный, хриплый детский крик.
Чезарино тотчас же обернулся, словно этот крик хлестнул его по спине, и, дрожа всем телом, посмотрел на служанку, которая молча плакала, стоя на коленях у постели.
– Ребенок?
– Там, – кивнула она на дверь.
– Ее? – скорее выдохнул, чем проговорил он. Служанка утвердительно кивнула головой.
Он снова обернулся к матери, но не в силах был смотреть на нее. Потрясенный неожиданным, ужасным разоблачением, которое ошеломило его и точно убило горе у него в груди, он закрыл глаза руками и почувствовал, что из глубины его судорожно сжавшегося тела рвется крик, который не пропускает сдавленное отчаянием горло.
Так, значит, от родов? Умерла от родов? Но как же? Так вот почему? И вдруг в нем вспыхнуло подозрение, нет ли там, откуда донесся детский плач, кого-нибудь; он с ненавистью взглянул на служанку.
– Кто… кто?
Больше он ничего не мог выговорить.
Дрожащей рукой он пытался поправить очки, скользившие с носа, мокрого от слез, которые неожиданно хлынули горячим потоком.
– Идите… идите… – говорила ему служанка.
– Нет… скажи мне… – настаивал он.
В конце концов он заметил, что вокруг кровати стоят незнакомые люди и смотрят на него изумленно и сочувственно. Он замолчал и позволил служанке увести себя в комнатку, где жил до поступления в колледж.
Там была только акушерка, которая недавно выкупала еще красного и опухшего новорожденного.
Чезарино с отвращением посмотрел на него и снова обернулся к служанке.
– Никого? – сказал он почти про себя. – А этот ребенок?
– О, мой синьорино! – воскликнула служанка, стискивая руки. – Что я могу сказать? Я ничего не знаю. Мы как раз говорили об этом с акушеркой… Я, право же, ничего не знаю! Могу поклясться, что сюда ни разу никто не приходил.
– Она тебе не говорила?
– Никогда, ничего! Никогда ничего она мне не рассказывала, а я, конечно, не смела спрашивать… Она плакала, вот что. Все время плакала потихоньку! Перестала выходить из дому, когда стало заметно… Вы меня понимаете…
Чезарино в ужасе поднял руки, требуя, чтобы служанка замолчала. В ужасной пустоте, порожденной этой внезапной смертью, он чувствовал неодолимую потребность узнать все и вместе с тем не хотел ничего знать. Позор был слишком велик. Его мать умерла от этого позора, и она все еще здесь, в доме.
Закрыв лицо руками, Чезарино остановился у окна и в одиночестве принялся размышлять.
Он, как и служанка, не мог вспомнить ни одного мужчины, который казался бы подозрительным, пока он жил здесь. Но на стороне? Его мать так мало бывала дома! А что он знал о ее жизни на стороне? Что делала его мать вне узкого круга их общения, здесь, по вечерам, за ужином? У нее была другая жизнь, в которую ему всегда был закрыт доступ. Наверное, она сошлась с кем-то… С кем? Она плакала. Значит, тот ее бросил, не желая или не имея возможности на ней жениться. Вот почему она отдала сына в колледж: хотела избавить и себя, и его от неизбежного позора. Но потом? Ведь он бы кончил колледж в июле. А тогда? Или она думала скрыть все следы своего падения?
Он отнял руки от лица и снова посмотрел на ребенка. Акушерка запеленала его и положила на кровать, на которой спал Чезарино, когда жил дома. Чепчик, распашонка, нагрудничек… Нет, она, очевидно, хотела оставить ребенка у себя. Ну, конечно, сама приготовила ему приданое. А значит, выйдя из колледжа, Чезарино нашел бы дома незнакомое маленькое существо. Что сказала бы ему мать тогда? Вот, вот почему она умерла! Кто знает, какую страшную тайную муку пережила она за эти месяцы! Ах, подлец, какой подлец тот, кто обрек ее на эту пытку, бросил ее опозоренной! И она пряталась дома, скрывая свое положение, и, быть может, лишилась места преподавательницы в профессиональной школе… На что она жила все эти месяцы? Вероятно, на сбережения, отложенные за долгие годы работы. А теперь?
Чезарино вдруг почувствовал, что пустота вокруг него становится еще страшнее и безбрежнее. Он был один, один на свете, без помощи, без родных, близких или дальних; один с этим маленьким существом, которое при появлении на свет убило мать и само очутилось в такой же пустоте, обреченное на такую же судьбу… без отца… как ион.
Как и он? Ну да, быть может, и он, – почему это раньше не приходило ему в голову? Быть может, и он тоже родился так! Что знал он о своем отце? Кто был этот Чезаре Брей? Брей? Но разве это не фамилия его матери? Да, Энрика Брей. Так она подписывалась, и знали ее как учительницу Брей. Если бы она была вдовой, то, поселившись в Риме и начав преподавать, она не стала бы называться своей прежней фамилией или, в крайнем случае, присоединила бы ее к фамилии мужа. Но нет, Брей была ее собственная фамилия; и он, следовательно, носит фамилию матери, а покойный Чезаре, совершенно неведомый ему, не оставивший в доме никаких следов, быть может, никогда и не существовал. А вдруг он был Чезаре, но не Брей… Кто знает, как настоящая фамилия его отца! И почему он до сих пор обо всем этом не думал?
– Послушайте, бедненький синьорино, – сказала ему служанка.
1 2 3 4 5 6
Естественно, что в таком настроении ему не удавалось понять до конца истинные причины поражения Наполеона Бонапарта при Ватерлоо, выдуманные преподавателем истории, хотя он и старался изо всех сил.
В этот самый день, едва Чезарино вернулся в колледж, его вызвали к директору. Он ждал серьезного выговора за плохие успехи в текущем учебном году, но вместо этого директор говорил с ним очень мягко и ласково и даже казался несколько смущенным.
– Милый Брей, – сказал он, кладя ему руку на плечо, чего обычно не делал, – вы знаете, что ваша мама…
– Ей хуже? – тотчас же вскричал Чезарино, в ужасе подняв глаза на директора, и фуражка выпала у него из рук.
– Как будто да, мой мальчик. Вам нужно немедленно идти домой.
Чезарино продолжал смотреть на директора, и в его умоляющем взгляде был вопрос, который губы не решались произнести.
– Я сам хорошенько не знаю, – сказал директор, поняв этот немой вопрос. – За вами недавно приходила из дому какая-то женщина. Мужайтесь, мой мальчик! Идите. Я отдаю служителя в ваше распоряжение.
Чезарино вышел из кабинета, мысли его путались, он не знал, что делать, какой дорогой бежать домой. Где служитель? А фуражка? Где он оставил фуражку?
Директор подал ему фуражку и велел служителю, если понадобится, не отходить от юноши весь день.
Чезарино побежал домой на улицу Финанце. За несколько шагов он увидел, что парадная дверь полуоткрыта, и ноги у него подкосились.
– Мужайтесь! – повторил ему служитель, который уже все знал.
Весь дом был перевернут вверх дном, словно смерть ворвалась туда силой.
Вбежав, Чезарино сейчас же заглянул в комнату матери и там, в глубине, на постели, увидел ее… такую длинную (таково было первое, ошеломляющее, странное, поразительное впечатление) – такую длинную, о боже, точно смерть насильно вытянула ее. Она лежала неузнаваемая, оцепенелая, бледнее воска, а под глазами и около ноздрей уже проступила синева.
– Что это? Что это? – пролепетал он, опустив плечи и вытягивая шею, чтобы лучше видеть, как обычно делают близорукие, сначала скорее заинтересованный, чем испуганный этим зрелищем.
И словно в ответ, из соседней комнаты, разорвав жуткую тишину смерти, послышался пронзительный, хриплый детский крик.
Чезарино тотчас же обернулся, словно этот крик хлестнул его по спине, и, дрожа всем телом, посмотрел на служанку, которая молча плакала, стоя на коленях у постели.
– Ребенок?
– Там, – кивнула она на дверь.
– Ее? – скорее выдохнул, чем проговорил он. Служанка утвердительно кивнула головой.
Он снова обернулся к матери, но не в силах был смотреть на нее. Потрясенный неожиданным, ужасным разоблачением, которое ошеломило его и точно убило горе у него в груди, он закрыл глаза руками и почувствовал, что из глубины его судорожно сжавшегося тела рвется крик, который не пропускает сдавленное отчаянием горло.
Так, значит, от родов? Умерла от родов? Но как же? Так вот почему? И вдруг в нем вспыхнуло подозрение, нет ли там, откуда донесся детский плач, кого-нибудь; он с ненавистью взглянул на служанку.
– Кто… кто?
Больше он ничего не мог выговорить.
Дрожащей рукой он пытался поправить очки, скользившие с носа, мокрого от слез, которые неожиданно хлынули горячим потоком.
– Идите… идите… – говорила ему служанка.
– Нет… скажи мне… – настаивал он.
В конце концов он заметил, что вокруг кровати стоят незнакомые люди и смотрят на него изумленно и сочувственно. Он замолчал и позволил служанке увести себя в комнатку, где жил до поступления в колледж.
Там была только акушерка, которая недавно выкупала еще красного и опухшего новорожденного.
Чезарино с отвращением посмотрел на него и снова обернулся к служанке.
– Никого? – сказал он почти про себя. – А этот ребенок?
– О, мой синьорино! – воскликнула служанка, стискивая руки. – Что я могу сказать? Я ничего не знаю. Мы как раз говорили об этом с акушеркой… Я, право же, ничего не знаю! Могу поклясться, что сюда ни разу никто не приходил.
– Она тебе не говорила?
– Никогда, ничего! Никогда ничего она мне не рассказывала, а я, конечно, не смела спрашивать… Она плакала, вот что. Все время плакала потихоньку! Перестала выходить из дому, когда стало заметно… Вы меня понимаете…
Чезарино в ужасе поднял руки, требуя, чтобы служанка замолчала. В ужасной пустоте, порожденной этой внезапной смертью, он чувствовал неодолимую потребность узнать все и вместе с тем не хотел ничего знать. Позор был слишком велик. Его мать умерла от этого позора, и она все еще здесь, в доме.
Закрыв лицо руками, Чезарино остановился у окна и в одиночестве принялся размышлять.
Он, как и служанка, не мог вспомнить ни одного мужчины, который казался бы подозрительным, пока он жил здесь. Но на стороне? Его мать так мало бывала дома! А что он знал о ее жизни на стороне? Что делала его мать вне узкого круга их общения, здесь, по вечерам, за ужином? У нее была другая жизнь, в которую ему всегда был закрыт доступ. Наверное, она сошлась с кем-то… С кем? Она плакала. Значит, тот ее бросил, не желая или не имея возможности на ней жениться. Вот почему она отдала сына в колледж: хотела избавить и себя, и его от неизбежного позора. Но потом? Ведь он бы кончил колледж в июле. А тогда? Или она думала скрыть все следы своего падения?
Он отнял руки от лица и снова посмотрел на ребенка. Акушерка запеленала его и положила на кровать, на которой спал Чезарино, когда жил дома. Чепчик, распашонка, нагрудничек… Нет, она, очевидно, хотела оставить ребенка у себя. Ну, конечно, сама приготовила ему приданое. А значит, выйдя из колледжа, Чезарино нашел бы дома незнакомое маленькое существо. Что сказала бы ему мать тогда? Вот, вот почему она умерла! Кто знает, какую страшную тайную муку пережила она за эти месяцы! Ах, подлец, какой подлец тот, кто обрек ее на эту пытку, бросил ее опозоренной! И она пряталась дома, скрывая свое положение, и, быть может, лишилась места преподавательницы в профессиональной школе… На что она жила все эти месяцы? Вероятно, на сбережения, отложенные за долгие годы работы. А теперь?
Чезарино вдруг почувствовал, что пустота вокруг него становится еще страшнее и безбрежнее. Он был один, один на свете, без помощи, без родных, близких или дальних; один с этим маленьким существом, которое при появлении на свет убило мать и само очутилось в такой же пустоте, обреченное на такую же судьбу… без отца… как ион.
Как и он? Ну да, быть может, и он, – почему это раньше не приходило ему в голову? Быть может, и он тоже родился так! Что знал он о своем отце? Кто был этот Чезаре Брей? Брей? Но разве это не фамилия его матери? Да, Энрика Брей. Так она подписывалась, и знали ее как учительницу Брей. Если бы она была вдовой, то, поселившись в Риме и начав преподавать, она не стала бы называться своей прежней фамилией или, в крайнем случае, присоединила бы ее к фамилии мужа. Но нет, Брей была ее собственная фамилия; и он, следовательно, носит фамилию матери, а покойный Чезаре, совершенно неведомый ему, не оставивший в доме никаких следов, быть может, никогда и не существовал. А вдруг он был Чезаре, но не Брей… Кто знает, как настоящая фамилия его отца! И почему он до сих пор обо всем этом не думал?
– Послушайте, бедненький синьорино, – сказала ему служанка.
1 2 3 4 5 6