Работа идет довольно успеш­но, и это радует, но тоска, тоска, которая «грызет не переставая», и композитор вдруг начинает «рыдать, скло­нившись над своими бемолями».
Он не может смириться со своей «бездеятельно­стью» - и тогда этот хрупкий тридцатидевятилетний че­ловек идет на призывной пункт. На что он надеется? От службы в армии его освободили еще в юные годы - из-за слишком малого роста и веса. С тех пор, оказыва­ется, ничего не изменилось. Вес его не устраивает даже самую снисходительную комиссию.
Чтобы хоть как-то заглушить тоску, Равель идет ра­ботать в госпиталь, однако обстановка в госпитале его удручает. Не потому, что он видит страдания людей и это ему тягостно. Дело совсем в другом: раненых посещают «тучи дам из Красного Креста, которые дали деньги и на этом основании наводняют госпиталь, возмущаются, если им предлагают вымыть ноги раненому, избегают делать перевязки, ссылаясь на неумение, и скандалят по поводу того, что им не устроили гостиную для чая. Вся эта орава ходит взад и вперед, хохочет, выставляет напоказ свои нарукавные повязки и сокрушается, что от солдат не пахнет опопонаксом».
«Все это омерзительно, - пишет Равель. - Считаю, что подобные развлечения мне не по возрасту, и жду вместе с другими взрослыми людьми, чтобы все эти недо­росли вернулись к своим обычным занятиям».
Он делает еще одну попытку попасть в армию. И на­конец попадает, но не в авиацию, и не в пехоту, и - увы! - не на передовые позиции: Равель становится во­дителем автомобиля, большого старенького грузовика «Ариекс».
Автор многих поэтичнейших творений - балета «Дафнис и Хлоя», оперы «Испанский час», «Испанской рапсодии» - оказался за баранкой грязного грузовика, чихающего едким дымом и рычащего, как дикий зверь! Но Равель доволен. В письмах к друзьям он неизменно называет себя «водитель Равель». «Это далековато от передовой линии, но еще дальше от Парижа, - пишет он в письме. - Морально ощущаешь фронт совсем близко. Полеты аэропланов, указательные стрелки...»
Равель много ездит, дежурит ночами. Много видит и слышит. Однажды оп был очень близко от линии фронта и видел «призрачный город, в котором нет больше жиз­ни; его зловещего сна не нарушает даже беспрерывный грохот. Над этим страшным молчанием сияло ослепитель­но летнее солнце».
У него почти нет времени писать письма, мучит мысль, что старушку мать он бросил дома одну. Он ста­рается писать ей как можно чаще и, конечно, без подроб­ностей о своем истинном положении, в котором таится немало опасностей.
Композитор продолжает мечтать об авиации, подает рапорт, но на комиссии врач неожиданно находит у Раве­ля расширение сердца, тогда он потихоньку, «без шума» возвращается в свой автопарк - как бы его и отсюда не списали! Он знает, что болезнь началась в те августов­ские дни 1914 года, когда заговорили пушки. Равель чув­ствует, что его здоровье серьезно подорвано и не без горькой иронии пишет другу: «Затронут не только карбю­ратор. Двигатель тоже хромает на обе ноги. Даже коробка скоростей оставляет желать лучшего. Небольшая прогул­ка вчера - и та меня утомила. Лишь бы управление те­перь не отказало!»
О, эта вещая последняя фраза!
Его «Аделаида» в ремонте (Равель назвал грузовик именем своего балета). Но композитору уже не до шуток: он сильно устал, хотя месяц почти ничего не делал. К усталости прибавляется тоска, а к ней - неожиданный «прилив нежности к музыке». Он «переполнен вдохно­вением» и может «взорваться от него, если в ближайшие время заключение мира не подымет крышку котла».
Равель получает стихи от одного лейтенанта с передо­вой и завидует, что тот может работать в траншее. Сам же композитор в редкие свободные минуты забавляется тем, что записывает пение птиц. Он просит друга подобрать для него народные песни и легенды провинции Валуа, видимо, надеясь вскоре взяться за работу. Но потом вдруг понимает, что ни здесь, ни в Париже не в состоянии будет работать, если не наступит «конец мирового ка­таклизма».
Его начальник, видя состояние подчиненного, считает, что Равель должен «встряхнуться», и назначает его сменным на машину, которая направляется в рейс к линии фронта...
Вскоре композитор получает небольшой отпуск и едет домой. Но эти долгожданные дни судьба приготовила ему только для того, чтобы застать последние дни жизни ма­тери и похоронить ее. Затем он снова возвращается на фронт. Стоит на редкость суровая зима 1917 года - Ра­вель обмораживает ноги...
Чаша невзгод, кажется, уже переполнена. А коман­дование словно забыло, что за рулем развалины-грузовика сидит талантливый композитор - гордость Франции, и не торопилось разрубить узел страданий этого больного че­ловека, который впутался в никому не нужную, страшную войну лишь потому, что имел слишком чуткое к людским бедствиям сердце.
Из-за плохого здоровья Равеля «на время» увольняют из армии. К счастью, он больше туда не вернулся. Но и того, что он пережил, было предостаточно. Через год после ухода из армии он пишет: «Все же я выбит из колеи: и вообще, какая роковая ошибка - жить во время этой войны...»
Война еще шла, а когда закончилась, он недосчитался многих своих друзей. И в своей первой послефронтовой вещи - шестичастной фортепьянной сюите «Гробница Куперена» Равель каждую часть посвящает памяти погиб­ших друзей-фронтовиков. Последняя часть - токката - посвящена капитану Жозефу де Марлиаву, мужу знаме­нитой пианистки Маргариты Лонг.
Наложила свой отпечаток война и на брошенную ком­позитором в первые ее дни симфоническую поэму «Вальс» - дань любви к венскому вальсу. Беспечное, чисто штраусовское кружение вальса сокрушает в финале ужасающий злобный вихрь.
Равель надеялся, что это все, что война не ворвется больше в его музыку - он этого не допустит. Так думали и его друзья. И Равель снова стал прежним жизнерадо­стным, остоумным Равелем, будущим автором всесветно известного Болеро...
Со времени окончания первой мировой войны прошло десятилетие, но не все раны зажили: многие люди не мог­ли ни забыть, ни простить прошлого.
Был среди этих страдальцев один человек, близкий к отчаянию, - пианист Пауль Витгенштейн. Война отняла у него правую руку. Это был, по существу, смертный при­говор музыканту. Но ему порой казалось, что он такой же, как и прежде: ведь он чувствовал свою руку и даже кон­чики пальцев, которых не было... А по ночам, во сне, он играл - много, блистательно, самые трудные вещи.
Он хотел остаться пианистом, пусть даже вопреки здравому смыслу. И Витгенштейн принял решение обра­титься с открытым письмом к композиторам, попросить их помочь ему создать концертный репертуар для левой руки. Он вложит в этот заказ все свои средства. А пока будет усиленно развивать свою единственную руку.
Откликнулись немногие. Среди них был Сергей Про­кофьев, Рихард Штраус и Морис Равель, который не мог остаться равнодушным к просьбе человека, столько пере­жившего на войне, ибо знал, что это такое.
Правда, композитор уже задумал работу над новым произведением, и это должен был быть тоже фортепьян­ный концерт. Ну что ж, придется писать сразу два кон­церта.
А работать ему становилось все труднее и труднее. Странная, таинственная болезнь одолевала его, первые приступы которой он тщательно скрывал от друзей: он терял память.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38