Пришел молоденький врач, принес
аппарат из кожи и металла, приладил его к здоровой руке и стал что-то
измерять. Надвигалась ночь, и жар постепенно, исподволь приводил его в то
состояние, в котором все вещи видятся, словно в театральный бинокль, они
подлинны и приятны и в то же время слегка внушают отвращение; так бывает,
когда смотришь скучный фильм: подумаешь, что на улице еще хуже, и
останешься.
Принесли чашку чудесного золотистого бульона, пахнущего луком,
чесноком, петрушкой. Кусочек хлеба, более желанный, чем целый праздничный
стол, понемножку растаял. Рука не болела совсем, и только из зашитой брови
иногда вытекала горячая и быстрая струйка. Когда окна напротив его койки
засветились глубокой синевой, он подумал, что заснуть будет нетрудно?
Несколько неловко, на спине, но проведя языком по пересохшим горячим губам,
он ощутил вкус бульона и, забываясь, вздохнул счастливо.
Вначале был хаос, в котором все ощущения, на миг притупившиеся или
спутанные, вновь вернулись к нему. Он понимал, что бежит в кромешной тьме,
хотя небо наверху, исчерченное ветвями деревьев, было чуть светлее общей
черноты. "Тропа, - подумал он, - я сбился с тропы". Ноги его погружались в
толстый ковер листьев и грязи, теперь он не мог и шагу ступить, чтобы ветви
не секли его по ногам и по телу. Тяжело дыша, чувствуя, что загнан, хотя
кругом было темно и тихо, он присел и прислушался. Может быть, тропа
проходит совсем рядом, и на заре он ее снова увидит. Сейчас же ее не
отыскать. Рука, бессознательно сжимавшая рукоятку ножа, как болотный
скорпион прокралась к шее, где висел спасительный амулет. Еле шевеля губами,
он пробормотал молитву о маисе, которая приносит счастливые луны, и мольбу
верховной богине, ведающей у мотеков добром и злом. Но вместе с тем он
чувствовал, что ноги уже по щиколотку погрузились в грязь и погружаются все
глубже, и это выжидание во тьме незнакомого леса делалось невыносимым.
Священная война началась в новолуние и длилась уже три ночи и три дня. Если
бы ему удалось укрыться в чаще, взяв в сторону от дороги и миновав трясину,
может быть, воины и не напали бы на его след. Он подумал, как много,
наверное, у них уже пленных. Однако не в числе суть, важно уложиться в
священные сроки, назначенные богами для войны. Преследование будет
продолжаться, пока жрецы не подадут знак к возвращению. Все имеет свой
порядок и свой конец, а его священное время войны застигло на вражеской
стороне.
Он услыхал крики и разом вскочил, сжав в руке кинжал. Словно зарево
пожара на горизонте, увидел он совсем поблизости пламя факелов, трепетавшее
между ветвей. Потянуло войной, вынести этот запах было невозможно, и когда
первый враг прыгнул ему на плечи, он почти с восторгом всадил ему каменное
лезвие в самую середину груди. Со всех сторон его окружали огни, звучали
торжествующие голоса. Ему удалось два или три раза пронзительно крикнуть, и
тут же веревка отдернула его назад.
- Это все жар, - произнес мужчина на соседней койке. - Со мной было
точь-в-точь так же, когда мне двенадцатиперстную кишку резали. Выпейте
водички, авось уснете получше.
По сравнению с ночью, из которой он возвращался, теплый полумрак палаты
показался ему необыкновенно приятным. Фиолетовый огонек лампы горел высоко у
задней стены, как недреманное око. С разных сторон доносилось шумное
дыхание, иногда тихий, приглушенный разговор. Все было исполнено доброты,
благожелательности, спокойной уверенности, - без этого отчаянного бега,
без... Нет, нет, он не хотел углубляться в мысли о кошмаре. Можно было
думать о стольких вещах. Он принялся разглядывать гипс, блоки, при помощи
которых рука была так удобно подвешена в воздухе. На ночной столик ему
поставили бутылку минеральной воды. Он с наслаждением отпил прямо из
горлышка. Теперь он различал очертания палаты, тридцать коек, застекленные
шкафы. Должно быть, жар несколько спал, лицо уже не пылало. Бровь болела
слабо, это была даже не боль, а воспоминание о боли. Он вновь представил
себе, как выходит из гостиницы, выводит мотоцикл. Кто бы мог подумать, что
все так кончится? Он пытался вспомнить самый момент катастрофы и с
бессильной яростью установил, что на этом месте была будто пропасть,
пустота, которую ему не удавалось заполнить. Между ударом и тем моментом,
когда его подняли с земли, беспамятство или то, что это было, застилало ему
глаза. И в то же время им владело такое чувство, точно эта пропасть, это
ничто длилось целую вечность. Нет, даже не длилось, а будто в этой пропасти
он прошел через что-то или преодолел необъятное пространство. Столкновение,
сильный удар о мостовую. Так или иначе, вынырнув из черного колодца, он
ощутил даже какую-то радость, пока мужчины подымали его с земли. Несмотря на
боль в сломанной руке, на кровь, сочившуюся из рассеченной брови, на
ушибленную коленку; несмотря на все это - радость возвращения к дневному
свету, радость сознания, что тебя поддерживают, тебе помогают. Просто
невероятно. Он как-нибудь спросит об этом у врача в лаборатории. Теперь сон
вновь одолевал его, вновь тянул назад. Подушка была такая мягкая, а
разгоряченное горло остужала Свежесть минеральной воды. Может быть, ему
удастся отдохнуть по-настоящему, без этих ужасных кошмаров. Фиолетовый свет
под потолком медленно тускнел.
Поскольку он спал на спине, лицом кверху, он не удивился, когда, придя
в себя, обнаружил, что лежит навзничь; напротив, запах сырости, камня,
влажного от испарений, заполнил ему горло и прояснил сознание. Бесполезно
открывать глаза и смотреть по сторонам: его окутывает непроницаемая тьма. Он
хотел подняться, но веревки врезались в запястья и щиколотки. Он был
привязан к земле, к ледяным, влажным каменным плитам. Холод пронизывал его
обнаженную спину, ноги. Подбородком он попытался неловко нащупать на груди
амулет и понял, что его сорвали. Теперь он пропал, никакие молитвы уже не
могли его спасти от конца. Издалека, словно просочившись сквозь стены
темницы, до него донесся гул праздничных барабанов. Его притащили в
святилище, в каземате храма он дожидался своего часа.
Ушей его достиг крик, хриплый крик, отдававшийся в стенах. И снова
крик, перешедший в стон. Это он сам кричал в темноте, кричал потому, что был
жив, все его тело криком защищалось от того, что должно было произойти, от
неизбежного конца. Он подумал о своих соплеменниках, сидящих в соседних
темницах, и о тех, кто всходит уже по ступеням жертвенных алтарей. Он снова
закричал, глухо, с невероятным трудом, ему почти не удалось раскрыть рта,
челюсти свело, и в то же время они были словно резиновые и открывались
медленно, бесконечно медленно. Судорожно извиваясь, он невероятным усилием
попытался освободиться от врезавшихся в тело веревок. Правая, более сильная,
рука так напряглась, что боль сделалась невыносимой, и он вынужден был
оставить свои попытки. На его глазах открылась двойная дверь, и запах гари
от зажженных факелов дошел до него раньше, чем свет.
1 2 3
аппарат из кожи и металла, приладил его к здоровой руке и стал что-то
измерять. Надвигалась ночь, и жар постепенно, исподволь приводил его в то
состояние, в котором все вещи видятся, словно в театральный бинокль, они
подлинны и приятны и в то же время слегка внушают отвращение; так бывает,
когда смотришь скучный фильм: подумаешь, что на улице еще хуже, и
останешься.
Принесли чашку чудесного золотистого бульона, пахнущего луком,
чесноком, петрушкой. Кусочек хлеба, более желанный, чем целый праздничный
стол, понемножку растаял. Рука не болела совсем, и только из зашитой брови
иногда вытекала горячая и быстрая струйка. Когда окна напротив его койки
засветились глубокой синевой, он подумал, что заснуть будет нетрудно?
Несколько неловко, на спине, но проведя языком по пересохшим горячим губам,
он ощутил вкус бульона и, забываясь, вздохнул счастливо.
Вначале был хаос, в котором все ощущения, на миг притупившиеся или
спутанные, вновь вернулись к нему. Он понимал, что бежит в кромешной тьме,
хотя небо наверху, исчерченное ветвями деревьев, было чуть светлее общей
черноты. "Тропа, - подумал он, - я сбился с тропы". Ноги его погружались в
толстый ковер листьев и грязи, теперь он не мог и шагу ступить, чтобы ветви
не секли его по ногам и по телу. Тяжело дыша, чувствуя, что загнан, хотя
кругом было темно и тихо, он присел и прислушался. Может быть, тропа
проходит совсем рядом, и на заре он ее снова увидит. Сейчас же ее не
отыскать. Рука, бессознательно сжимавшая рукоятку ножа, как болотный
скорпион прокралась к шее, где висел спасительный амулет. Еле шевеля губами,
он пробормотал молитву о маисе, которая приносит счастливые луны, и мольбу
верховной богине, ведающей у мотеков добром и злом. Но вместе с тем он
чувствовал, что ноги уже по щиколотку погрузились в грязь и погружаются все
глубже, и это выжидание во тьме незнакомого леса делалось невыносимым.
Священная война началась в новолуние и длилась уже три ночи и три дня. Если
бы ему удалось укрыться в чаще, взяв в сторону от дороги и миновав трясину,
может быть, воины и не напали бы на его след. Он подумал, как много,
наверное, у них уже пленных. Однако не в числе суть, важно уложиться в
священные сроки, назначенные богами для войны. Преследование будет
продолжаться, пока жрецы не подадут знак к возвращению. Все имеет свой
порядок и свой конец, а его священное время войны застигло на вражеской
стороне.
Он услыхал крики и разом вскочил, сжав в руке кинжал. Словно зарево
пожара на горизонте, увидел он совсем поблизости пламя факелов, трепетавшее
между ветвей. Потянуло войной, вынести этот запах было невозможно, и когда
первый враг прыгнул ему на плечи, он почти с восторгом всадил ему каменное
лезвие в самую середину груди. Со всех сторон его окружали огни, звучали
торжествующие голоса. Ему удалось два или три раза пронзительно крикнуть, и
тут же веревка отдернула его назад.
- Это все жар, - произнес мужчина на соседней койке. - Со мной было
точь-в-точь так же, когда мне двенадцатиперстную кишку резали. Выпейте
водички, авось уснете получше.
По сравнению с ночью, из которой он возвращался, теплый полумрак палаты
показался ему необыкновенно приятным. Фиолетовый огонек лампы горел высоко у
задней стены, как недреманное око. С разных сторон доносилось шумное
дыхание, иногда тихий, приглушенный разговор. Все было исполнено доброты,
благожелательности, спокойной уверенности, - без этого отчаянного бега,
без... Нет, нет, он не хотел углубляться в мысли о кошмаре. Можно было
думать о стольких вещах. Он принялся разглядывать гипс, блоки, при помощи
которых рука была так удобно подвешена в воздухе. На ночной столик ему
поставили бутылку минеральной воды. Он с наслаждением отпил прямо из
горлышка. Теперь он различал очертания палаты, тридцать коек, застекленные
шкафы. Должно быть, жар несколько спал, лицо уже не пылало. Бровь болела
слабо, это была даже не боль, а воспоминание о боли. Он вновь представил
себе, как выходит из гостиницы, выводит мотоцикл. Кто бы мог подумать, что
все так кончится? Он пытался вспомнить самый момент катастрофы и с
бессильной яростью установил, что на этом месте была будто пропасть,
пустота, которую ему не удавалось заполнить. Между ударом и тем моментом,
когда его подняли с земли, беспамятство или то, что это было, застилало ему
глаза. И в то же время им владело такое чувство, точно эта пропасть, это
ничто длилось целую вечность. Нет, даже не длилось, а будто в этой пропасти
он прошел через что-то или преодолел необъятное пространство. Столкновение,
сильный удар о мостовую. Так или иначе, вынырнув из черного колодца, он
ощутил даже какую-то радость, пока мужчины подымали его с земли. Несмотря на
боль в сломанной руке, на кровь, сочившуюся из рассеченной брови, на
ушибленную коленку; несмотря на все это - радость возвращения к дневному
свету, радость сознания, что тебя поддерживают, тебе помогают. Просто
невероятно. Он как-нибудь спросит об этом у врача в лаборатории. Теперь сон
вновь одолевал его, вновь тянул назад. Подушка была такая мягкая, а
разгоряченное горло остужала Свежесть минеральной воды. Может быть, ему
удастся отдохнуть по-настоящему, без этих ужасных кошмаров. Фиолетовый свет
под потолком медленно тускнел.
Поскольку он спал на спине, лицом кверху, он не удивился, когда, придя
в себя, обнаружил, что лежит навзничь; напротив, запах сырости, камня,
влажного от испарений, заполнил ему горло и прояснил сознание. Бесполезно
открывать глаза и смотреть по сторонам: его окутывает непроницаемая тьма. Он
хотел подняться, но веревки врезались в запястья и щиколотки. Он был
привязан к земле, к ледяным, влажным каменным плитам. Холод пронизывал его
обнаженную спину, ноги. Подбородком он попытался неловко нащупать на груди
амулет и понял, что его сорвали. Теперь он пропал, никакие молитвы уже не
могли его спасти от конца. Издалека, словно просочившись сквозь стены
темницы, до него донесся гул праздничных барабанов. Его притащили в
святилище, в каземате храма он дожидался своего часа.
Ушей его достиг крик, хриплый крик, отдававшийся в стенах. И снова
крик, перешедший в стон. Это он сам кричал в темноте, кричал потому, что был
жив, все его тело криком защищалось от того, что должно было произойти, от
неизбежного конца. Он подумал о своих соплеменниках, сидящих в соседних
темницах, и о тех, кто всходит уже по ступеням жертвенных алтарей. Он снова
закричал, глухо, с невероятным трудом, ему почти не удалось раскрыть рта,
челюсти свело, и в то же время они были словно резиновые и открывались
медленно, бесконечно медленно. Судорожно извиваясь, он невероятным усилием
попытался освободиться от врезавшихся в тело веревок. Правая, более сильная,
рука так напряглась, что боль сделалась невыносимой, и он вынужден был
оставить свои попытки. На его глазах открылась двойная дверь, и запах гари
от зажженных факелов дошел до него раньше, чем свет.
1 2 3