И все это доказывает, что
в Джонни вовсе нет ничего сверхъестественного, но стоит мне так
подумать, как я тут же снова спрашиваю себя, а точно ли в Джонни
нет ничего сверхъестественного? (О чем сам он, конечно, и не
догадывается.) Он, наверно, хохотал бы до упаду, если ему об этом
сказать. В общем-то, я хорошо знаю, о чем он думает, чем живет. Я
говорю "чем живет", потому что Джонни... Впрочем, не
буду в это вдаваться, мне только хотелось уяснить для себя самого,
что расстояние, отделяющее Джонни от нас, не имеет объяснений, оно
создается необъяснимыми различиями. И мне кажется, он первый
страдает от последствий этого и мучается так же, как и мы. Тут как
бы напрашивается определение, что Джонни - это ангел среди людей,
но элементарная честность заставляет прикусить язык, добросовестно
перефразировать эти слова и признать, что, может быть, именно
Джонни - человек среди ангелов, реальность среди ирреальностей, то
есть среди всех нас. Иначе зачем Джонни трогает мое лицо пальцами
и заставляет меня чувствовать себя таким несчастным, таким
призрачным, таким ничтожным со всем моим прекрасным здоровьем,
моим домом, моей женой, моим престижем? Да, моим престижем - вот
что самое главное. Самое главное - моим престижем в обществе.
Hо, как всегда, едва я выхожу из больницы и окупаюсь в шум
улицы, в водоворот времени, во все свои хлопоты, блин, плавно
перевернувшись в воздухе, шлепается на сковородку другой стороной.
Бедный Джонни, как далек он от реальности. (Да-да, именно так. Мне
гораздо легче так думать теперь, в кафе, спустя два часа после
посещения больницы, думать, что все сказанное мною выше - это
словно вынужденное признание человека, приговоренного хотя бы
иногда быть честным с самим собой.)
К счастью, дело с пожаром уладилось, ибо, как я и
предполагал заранее, маркиза постаралась, чтобы дело с пожаром
уладилось. Дэдэ и Арт Букайя зашли за мной в редакцию газеты, и мы
втроем пошли в "Вике" послушать уже прославленную - хотя
еще и не размноженную-запись "Amour's". В такси Дэдэ без
особого энтузиазма рассказала мне, как маркиза вызволила Джонни,
хотя, в общем-то, был только прожжен матрац да страшно перепуганы
алжирцы, жившие в гостинице на улице Лагранж. Штраф (уже
уплаченный), другой отель (уже найденный Тикой) - и
выздоравливающий Джонни лежит в огромной роскошной кровати, пьет
молоко ведрами и читает "Пари-матч" и
"Hью-Йоркер", заглядывая в свой знаменитый (весьма
потрепанный) томик поэм Дилана Томаса, весь испещренный
карандашными пометками.
После этих новостей и коньяка в кафе на углу мы
располагаемся в зале для прослушивания и ждем, когда пустят
"Amour's" и "Стрептомицин". Арт просит
погасить свет и растягивается на полу - так удобнее слушать. И вот
врывается Джонни и швыряет нам свою музыку в лицо,- врывается,
хотя и лежит в это время в отеле на кровати, и четверть часа
крушит нас своей музыкой. Я понимаю, почему он яростно противится
выпуску "Amour's",- можно уловить фальшивые ноты,
дыхание, особенно слышное при концовке некоторых фраз, и, конечно
же, дикий обрыв в финале, острый короткий скрежет: мне почудилось,
что разорвалось сердце, что нож вонзился в хлеб (он ведь говорил
недавно о хлебе). Hо Джонни как раз и не ухватывает того, что нам
кажется ужасающе прекрасным,- страстное томление, ищущее выхода в
этой импровизации, где звуки мечутся, вопрошают, отчаянно стучатся
в закрытую дверь. Джонни вовек не понять (ибо то, что он считает
своим поражением, для нас - откровение или по крайней мере
проблеск нового), что его "Amour's" -одно из величайших
джазовых творений. Художник, живущий в нем, всегда задыхался бы от
ярости, слыша эту пародию на желанное самовыражение, на все то,
что ему хотелось сказать, когда он боролся, раскачиваясь, как
безумный, исходя слюной и музыкой, наедине, совсем наедине с тем,
что он преследует, что ускользает от него, и тем быстрее, чем
настойчивее он преследует. Да, интересно, это надо было услышать,
ибо "Amour's"- это синтез его творчества, и я наконец
понял, что Джонни не жертва, не преследуемый, как все думают, как
я сам изобразил его в своей книге о нем (кстати сказать, недавно
появилось английское издание, идущее нарасхват, как кока-кола),
понял, что Джонни - сам преследователь, а не преследуемый, что все
его срывы - это неудачи охотника, а не броски затравленного зверя.
Hикому не дано знать, за чем гонится Джонни, но преследование
безудержно, оно во всем: в "Amour's", в дыму марихуаны,
в его загадочных речах о всякой всячине, в болезненных срывах, в
книжке Дилана Томаса; оно целиком захватило беднягу, который
зовется Джонни, и возвеличивает его и делает живым воплощением
абсурда, охотником без рук и ног, зайцем, стремглав летящим вслед
за дремлющим тигром. И если говорить откровенно, при звуках
"Amour's" у меня к горлу подкатывает тошнота, будто она
помогает мне освободиться от Джонни, от всего того, что в нем
бушует против меня и других, от этой черной бесформенной лавины,
этого безумного шимпанзе, который водит своими пальцами по моему
лицу и умиленно мне улыбается.
Арт и Дэдэ не увидели (я думаю, не хотели видеть) ничего,
кроме формальной красоты "Amour's". Дэдэ даже больше
понравился "Стрептомицин", где Джонни импровизирует со
своей обычной легкостью, которую публика считает верхом
исполнительского искусства, а я воспринимаю, скорее, как его
презрение к форме, желание дать волю музыке, унестись в
неизведанное...
Позже, на улице, я спрашиваю Дэдэ, каковы планы Джонни. Она
мне говорит, что, как только он выйдет из отеля (полиция его пока
задерживала), будет выпущена новая серия пластинок с записью вещей
по его выбору, и это даст большие деньги. Арт подтверждает, что у
Джонни тьма великолепных идей и что, пригласив Марселя Гавоти, они
"изобразят" что-нибудь новенькое вместе с Джонни. Однако
последние недели показали, что сам Арт не очень-то верит в это, я
знаю о его переговорах с одним антрепренером насчет возвращения в
Hью-Йорк. И прекрасно понимаю бедного парня.
- Тика просто прелесть,- с горечью говорит Дэдэ.- Конечно,
для нее это легче легкого. Явиться под занавес, раскрыть кошелечек
- и все улажено. А вот мне...
Мы с Артом переглянулись. Что можно ей ответить? Женщины
всю свою жизнь крутятся вокруг Джонни и вокруг таких, как Джонни.
И это не удивительно, и вовсе не обязательно быть женщиной, чтобы
чувствовать обаяние Джонни. Самое трудное - вращаться вокруг него,
не сбиваясь с определенной орбиты, как хороший спутник, как
хороший критик. Арт не был тогда в Балтиморе, но я помню времена,
когда познакомился с Джонни,- он жил с Лэн и детьми. Hа Лэн жалко
было смотреть. Впрочем, когда поближе узнаешь Джонни, послушаешь
его бред наяву, его россказни о том, чего никогда и не случалось,
испытаешь его внезапные приливы нежности, тогда нетрудно понять,
почему у Лэн было такое лицо и почему у нее не могло быть другого
выражения лица, когда она жила с Джонни. Тика - иное дело; ее
спасает круговорот новых впечатлений, светская жизнь, а кроме
того, ей удалось "ухватить доллар за хвост, а это поважнее,
чем иметь в руках пулемет",- по крайней мере так говорит Арт
Букайя, когда злится на Тику или страдает от головной боли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
в Джонни вовсе нет ничего сверхъестественного, но стоит мне так
подумать, как я тут же снова спрашиваю себя, а точно ли в Джонни
нет ничего сверхъестественного? (О чем сам он, конечно, и не
догадывается.) Он, наверно, хохотал бы до упаду, если ему об этом
сказать. В общем-то, я хорошо знаю, о чем он думает, чем живет. Я
говорю "чем живет", потому что Джонни... Впрочем, не
буду в это вдаваться, мне только хотелось уяснить для себя самого,
что расстояние, отделяющее Джонни от нас, не имеет объяснений, оно
создается необъяснимыми различиями. И мне кажется, он первый
страдает от последствий этого и мучается так же, как и мы. Тут как
бы напрашивается определение, что Джонни - это ангел среди людей,
но элементарная честность заставляет прикусить язык, добросовестно
перефразировать эти слова и признать, что, может быть, именно
Джонни - человек среди ангелов, реальность среди ирреальностей, то
есть среди всех нас. Иначе зачем Джонни трогает мое лицо пальцами
и заставляет меня чувствовать себя таким несчастным, таким
призрачным, таким ничтожным со всем моим прекрасным здоровьем,
моим домом, моей женой, моим престижем? Да, моим престижем - вот
что самое главное. Самое главное - моим престижем в обществе.
Hо, как всегда, едва я выхожу из больницы и окупаюсь в шум
улицы, в водоворот времени, во все свои хлопоты, блин, плавно
перевернувшись в воздухе, шлепается на сковородку другой стороной.
Бедный Джонни, как далек он от реальности. (Да-да, именно так. Мне
гораздо легче так думать теперь, в кафе, спустя два часа после
посещения больницы, думать, что все сказанное мною выше - это
словно вынужденное признание человека, приговоренного хотя бы
иногда быть честным с самим собой.)
К счастью, дело с пожаром уладилось, ибо, как я и
предполагал заранее, маркиза постаралась, чтобы дело с пожаром
уладилось. Дэдэ и Арт Букайя зашли за мной в редакцию газеты, и мы
втроем пошли в "Вике" послушать уже прославленную - хотя
еще и не размноженную-запись "Amour's". В такси Дэдэ без
особого энтузиазма рассказала мне, как маркиза вызволила Джонни,
хотя, в общем-то, был только прожжен матрац да страшно перепуганы
алжирцы, жившие в гостинице на улице Лагранж. Штраф (уже
уплаченный), другой отель (уже найденный Тикой) - и
выздоравливающий Джонни лежит в огромной роскошной кровати, пьет
молоко ведрами и читает "Пари-матч" и
"Hью-Йоркер", заглядывая в свой знаменитый (весьма
потрепанный) томик поэм Дилана Томаса, весь испещренный
карандашными пометками.
После этих новостей и коньяка в кафе на углу мы
располагаемся в зале для прослушивания и ждем, когда пустят
"Amour's" и "Стрептомицин". Арт просит
погасить свет и растягивается на полу - так удобнее слушать. И вот
врывается Джонни и швыряет нам свою музыку в лицо,- врывается,
хотя и лежит в это время в отеле на кровати, и четверть часа
крушит нас своей музыкой. Я понимаю, почему он яростно противится
выпуску "Amour's",- можно уловить фальшивые ноты,
дыхание, особенно слышное при концовке некоторых фраз, и, конечно
же, дикий обрыв в финале, острый короткий скрежет: мне почудилось,
что разорвалось сердце, что нож вонзился в хлеб (он ведь говорил
недавно о хлебе). Hо Джонни как раз и не ухватывает того, что нам
кажется ужасающе прекрасным,- страстное томление, ищущее выхода в
этой импровизации, где звуки мечутся, вопрошают, отчаянно стучатся
в закрытую дверь. Джонни вовек не понять (ибо то, что он считает
своим поражением, для нас - откровение или по крайней мере
проблеск нового), что его "Amour's" -одно из величайших
джазовых творений. Художник, живущий в нем, всегда задыхался бы от
ярости, слыша эту пародию на желанное самовыражение, на все то,
что ему хотелось сказать, когда он боролся, раскачиваясь, как
безумный, исходя слюной и музыкой, наедине, совсем наедине с тем,
что он преследует, что ускользает от него, и тем быстрее, чем
настойчивее он преследует. Да, интересно, это надо было услышать,
ибо "Amour's"- это синтез его творчества, и я наконец
понял, что Джонни не жертва, не преследуемый, как все думают, как
я сам изобразил его в своей книге о нем (кстати сказать, недавно
появилось английское издание, идущее нарасхват, как кока-кола),
понял, что Джонни - сам преследователь, а не преследуемый, что все
его срывы - это неудачи охотника, а не броски затравленного зверя.
Hикому не дано знать, за чем гонится Джонни, но преследование
безудержно, оно во всем: в "Amour's", в дыму марихуаны,
в его загадочных речах о всякой всячине, в болезненных срывах, в
книжке Дилана Томаса; оно целиком захватило беднягу, который
зовется Джонни, и возвеличивает его и делает живым воплощением
абсурда, охотником без рук и ног, зайцем, стремглав летящим вслед
за дремлющим тигром. И если говорить откровенно, при звуках
"Amour's" у меня к горлу подкатывает тошнота, будто она
помогает мне освободиться от Джонни, от всего того, что в нем
бушует против меня и других, от этой черной бесформенной лавины,
этого безумного шимпанзе, который водит своими пальцами по моему
лицу и умиленно мне улыбается.
Арт и Дэдэ не увидели (я думаю, не хотели видеть) ничего,
кроме формальной красоты "Amour's". Дэдэ даже больше
понравился "Стрептомицин", где Джонни импровизирует со
своей обычной легкостью, которую публика считает верхом
исполнительского искусства, а я воспринимаю, скорее, как его
презрение к форме, желание дать волю музыке, унестись в
неизведанное...
Позже, на улице, я спрашиваю Дэдэ, каковы планы Джонни. Она
мне говорит, что, как только он выйдет из отеля (полиция его пока
задерживала), будет выпущена новая серия пластинок с записью вещей
по его выбору, и это даст большие деньги. Арт подтверждает, что у
Джонни тьма великолепных идей и что, пригласив Марселя Гавоти, они
"изобразят" что-нибудь новенькое вместе с Джонни. Однако
последние недели показали, что сам Арт не очень-то верит в это, я
знаю о его переговорах с одним антрепренером насчет возвращения в
Hью-Йорк. И прекрасно понимаю бедного парня.
- Тика просто прелесть,- с горечью говорит Дэдэ.- Конечно,
для нее это легче легкого. Явиться под занавес, раскрыть кошелечек
- и все улажено. А вот мне...
Мы с Артом переглянулись. Что можно ей ответить? Женщины
всю свою жизнь крутятся вокруг Джонни и вокруг таких, как Джонни.
И это не удивительно, и вовсе не обязательно быть женщиной, чтобы
чувствовать обаяние Джонни. Самое трудное - вращаться вокруг него,
не сбиваясь с определенной орбиты, как хороший спутник, как
хороший критик. Арт не был тогда в Балтиморе, но я помню времена,
когда познакомился с Джонни,- он жил с Лэн и детьми. Hа Лэн жалко
было смотреть. Впрочем, когда поближе узнаешь Джонни, послушаешь
его бред наяву, его россказни о том, чего никогда и не случалось,
испытаешь его внезапные приливы нежности, тогда нетрудно понять,
почему у Лэн было такое лицо и почему у нее не могло быть другого
выражения лица, когда она жила с Джонни. Тика - иное дело; ее
спасает круговорот новых впечатлений, светская жизнь, а кроме
того, ей удалось "ухватить доллар за хвост, а это поважнее,
чем иметь в руках пулемет",- по крайней мере так говорит Арт
Букайя, когда злится на Тику или страдает от головной боли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17